Москаль
Шрифт:
— Так куда мы теперь? — шепотом спросил Бурда.
— В Москву, — бесцветным голосом произнес майор.
Это слово подействовало на Дира Сергеевича как капля раскаленной смолы, попавшая за шиворот. Он вывернулся по–червячьи и уселся вертикально, размазывая по щекам и бороде слезы издевательского умиления.
— В Москву, в Москву! в Москву?
— Да, — почти беззвучно подтвердил Елагин.
— А прощальная гастроль?
Майор на секунду задумался, какой привести аргумент против этого дурацкого замысла. И выбрал самый неудачный.
— Где тут гастролировать? Не Киев. Даже не Полтава.
— А это, это что за место?
Мимо пролетали некрасивые,
Тут неожиданно проявил себя водитель Василий, успевший, видимо, ознакомиться с картой Бурды.
— Диканька.
Дир Сергеевич жадно завертел головой.
— Дика–анька?!
— Так точно.
— Так тут рядом должен быть хутор. Как раз вечер. Едем!
Елагин тоскливо отвернулся. Шеф загорелся, переломить его настрой можно только ценой скандала, а майор не чувствовал в себе достаточных моральных сил для этого. Чем хуже работаешь, тем на меньшее имеешь право. Что ж, придется влить в «наследника» грамм семьсот горилки и как полутруп транспортировать к месту жительства.
— Поворачивай, Вася, — распорядился Елагин.
На обочине дороги показалась группа странно одетых людей. Тюбетейки, телогрейки, шлепанцы.
— Кто это? — весело спросил Дир Сергеевич.
— Узбеки, наверно. На заработках, — неуверенно ответил Бурда.
— Тогда это не Диканька, а Дехканька, — скаламбурил «наследник».
Бурда обернулся, чтобы показать улыбку.
Неподалеку и правда оказался хутор. Несколько крытых камышом хат не вполне белого, как полагалось бы, цвета. Одна большая, вернее, длинная, пара–тройка поменьше. Трубы мертвые, в окнах темень. Конюшня, коновязь, телега, забор из плохо ошкуренных жердей, перевернутые глечики на столбах. Жеребенок таскает сено из покосившейся копны. Над всем этим нависло негостеприимное небо, как бы в раздумье — а не брызнуть ли еще мелким противным дождичком на эту народную картину.
— Какого рожна нам здесь надо? — криво улыбнулся Елагин.
— Схожу на разведку, — предложил свои услуги Василий.
— А мы воздухом подышим и ноги разомнем, — бодро произнес «наследник», открывая дверь. Он прошелся туда–сюда, с демонстративным наслаждением вдыхая серый влажный воздух. Особо гулять было негде. Лужи, подмерзшая ночью грязь, в которой еще поблескивали мелкие льдинки.
Из второго джипа подошел дымящий сигаретой Рыбак, а за ним и чертыхающийся Кечин, почему–то с тщательно прижимаемым к животу портфелем. Не дав им задать их недоуменные вопросы, «наследник» объявил, что сейчас они тут «ударят автопробегом по самогону, борщу и вареникам».
— Тут? — удивился помощник Елагина.
— Угу, — подтвердил Елагин.
— Так это ж музей, — попытался отговорить шефа от дурацкой затеи Кечин. — Под открытым небом.
— Это бордель с рестораном, — уверенно возразил Дир Сергеевич. — Во, видите? Пошло.
Все посмотрели, куда он указывал. Из толстой трубы ближайшей хаты неуверенным джинном начал выползать дымок.
— Солому зажгли в печке, — предположил Рыбак, выказывая свое знание народной украинской жизни.
Показался Василий и сообщил, что дело на мази, повара и официанток разбудил, полы моют, печи растапливают, «продукт» имеется, надо только подождать с полчасика. Никто не успел ничего сказать по этому поводу, из–за ожившей хаты выкатился тарантас с парой гнедых и насильственно колоритным мужичком на облучке. Остроконечная баранья шапка, темно–синяя свитка, рубаха с вышитым воротом, огромный медный крест на цепи. Единственное, что нарушало общий колорит, — кроссовки.
— А вот, хлопцы, прокатиться. На гумовых колах. Что за брика, что за коник, а!
— А куда тут кататься? — недоверчиво оглянулся Кечин.
— А до дубов Кочубеевских, няхай тут пока всю справу наладят.
Дир Сергеевич уже поставил ногу на пружинящую ступеньку, и вопрос «ехать, не ехать?» был автоматически решен.
— Я останусь, — сказал Рыбак. — Посмотрю, что и как.
Елагин пожал плечами — что уж теперь–то показывать старательность?
Возницу звали Охрим Тарасович. Он был, кажется, чуть навеселе, но в полном профессиональном порядке. И играл сразу две роли: колоритного кучера и продвинутого экскурсовода. С легкостью переходил из одного качества в другое. Только что сыпал смачными украинскими прибаутками, а вот уже пошли научные факты и цифры из биографии Николая Васильевича. Дорога против ожиданий оказалась и не дальней, и вполне приличной. «Брику» валяло на проселочных волнах, но не слишком, а лишь настолько, чтобы побудить к разудалому пению. И Дир Сергеевич дал себя укачать. Заголосил немелодично, но с упоением:
Гой, на горе тай жнецы жнуть,
Гой, на горе тай жнецы жнуть,
а по–пид горою,
яром–долиною,
козаки йдуть.
Охрим Тарасович весело его поправил: не «жнецы», а «жинцы». В том смысле, что женщины, жинки.
— А не чоловики, да? — проявил осведомленность московский гость.
— Ага, — согласился беззаботный экскурсовод. И поведал историю, что любая компания, что направляется к дубам, обязательно заводит эту песню, и почти всегда поют неправильно. Так что необходимость поправлять поющих можно отдельным пунктом внести в трудовой договор.
Дир Сергеевич, очевидно рассчитывавший поразить аборигена широтой своих музыкальных познаний и одновременно всемирной отзывчивостью московской натуры, тихо обиделся и мстительно заорал:
По–пе–попереду Дорошенко,
По–пе–попереду Дорошенко,
веде свое вийско,
вийско сионийско,
хорошенько!
Бурда, самозабвенно подпевавший, следивший лишь за тем, чтобы ни в коем случае не перекричать шефа, и уныло гудевший Кечин смешались на последней фразе. Дир Сергеевич на них не обратил никакого внимания, а лишь ехидно поинтересовался у возницы, что же он теперь, экскурсоводная его душа, ничего не поправляет.
— А эт–та на ваше удовольствие, пан–барин! Спивайте, лишь бы в «радисть»… — присвистнул Охрим Тарасович и искусно крутнул в воздухе своим живым кнутом.
— В радисть… — вдруг нахмурился «наследник». — Послушай, любезный, а когда нам подадут на твоем борту прохладительные напитки?
— Да незамедлительно. — Охрим Тарасович полез куда–то под ноги и артистически вытащил бутылку самогона, заткнутую пробкой из сахарного бурака.
Дир Сергеевич искренне восхитился. Вырвал пробку зубами, как это делали бандиты в фильмах про Гражданскую, и вытянул руку с бутылкой в центр «купе».
— Кто первый?
— Вы хотите, чтобы мы проверили, не отравлена ли? — уточнил Елагин.
— Дурак, — досадливо сказал шеф и отхлебнул сам. И застыл с открытой пастью и перекошенной физиономией. Поганая его бородка торчала в сторону, с нижней губы падали длинные капли.
— Что, все–таки отравлена? — с надеждой в голосе спросил майор.
— Это номер першая! — крикнул с облучка Охрим Тарасович на смешанном кучерско–экскурсоводческом диалекте. — Вы отрыгните, она и уляжется, и станет тильки греть. А вот и они.