Москаль
Шрифт:
А теперь рассмотрим тыловую часть лагеря. Деревянная вышка с дощатой коробкой под дырявым навесом, почти полностью загороженная высокой ржавой бочкой. Странно, по гарнизонной логике здесь должен был бы располагаться человек с американской винтовкой, прищуренными на юг глазами высматривающий подкрадывающегося врага. А так торчит в воздухе деревянный ящик без всякого дельного использования.
Впрочем… Он уже совсем было собрался ослабить резкость своей всевидящей оптики, как вдруг за невысокой загородкой промелькнула женская головка. Раскрасневшиеся щеки, спутанные волосы. Наташа! Следом показалась и исчезла еще чья–то лохматая
— Смотрите! — крикнул Патолин, и этот возглас отвлек всех. Даже Дир Сергеевич посмотрел, куда указывали.
Это был не вооруженный вертолет, слава богу. Потрясенный «наследник» в данный момент еще не знал, как ему вести себя по отношению к нанятому механизму, как использовать его ракеты, ибо ему уже не казалось, что он годится только для демонстрационных целей.
Почему только пугнуть?! Тут ведь есть те, для кого «пугнуть» — слишком условное наказание. И, кроме того, с кого спросить — почему эти кузены оказались здесь? И с какой целью? Ведь не просто же так! За тысячи километров кто–то же доставил сюда эту сладкую парочку — и зачем? Не по своей же воле они здесь! И еще вопрос: считается, что майор задумал устроить здесь инсценировку для глупого начальника, тогда зачем он встроил такой дефект в декорацию? Он не мог не предполагать, что москальский гость в любом случае захочет глянуть на сооружение. Что тут вообще происходит? Какой спектакль и кем разыгрывается?
— Это Рустем! — снова воскликнул самый молодой и глазастый, Патолин.
Внутри пылевого облачка, на пределе зрения, показалось какое–то подвижное, твердое зерно.
— Что ему надо? — неприязненно поинтересовался майор.
Патолин и Кастуев были удивлены этим вопросом. Елагин ведь сам приказал звонить в кишлак Рустема с приказом об отмене операции. Вот «хозяин Памира» и едет разбираться.
Майор наконец сообразил, что может означать этот визит, стрельнул взглядом в «наследника», соображая, что ему придется сейчас объяснять и как это лучше проделать.
Чертовы таджики, что им не сидится в своих кишлаках! Вид у запутавшегося майора был дурацкий.
Несмотря на мучительную внутреннюю судорогу, Дир Сергеевич вдруг развеселился. Ничего не получается у кретинов! Вся их надуманная обманная орясина разваливается под собственным весом. В этом было даже какое–то облегчение для души: нарастающая абсурдность ситуации смягчала конкретику боли. Хорошо–хорошо, господа! Полюбуемся! Сковородка поставлена на огонь, сейчас вы начнете вертеться по–настоящему! Что бы вы ни задумали — последнее слово останется за вертолетом!
— Дир Сергеевич, вас к телефону.
Дир Сергеевич увидел перед собой крупный, несчастный нос и тоскливые глаза Рыбака. Отмахнулся:
— Какой еще телефон?
Роман Миронович приставил трубку к уху, проверил:
— Вас. Сын.
Отвернувшийся было в сторону назревающего интересного события, Дир Сергеевич замер:
— Кто?
— Сынку ваш, Михась.
Майор глядел на «наследника» со жгучей завистью во взоре.
Тот медленно протянул руку к прибору, словно собирался ощупать шаровую молнию. Еще держа трубку на некотором расстоянии от уха, он уже услышал: «Папа, папа, это я, папа!» На него никто не смотрел, в этот момент главным ньюсмейкером представлялся несущийся по каменной пустыне джип Рустема. Господа помощники истерически соображали, как им выходить из ситуации.
— Здравствуй, сынок, — сказал Дир Сергеевич почти нормальным голосом.
— Наконец–то! Это я, папа.
— Я понял, сынок. Ты откуда?
— Отсюда, из Кембриджа.
— Как учеба?
— Учеба? А, учеба, хорошо. Короче, нормально, я чего хотел.
— Чего, сынок?
После некоторого затрудненного молчания, изменив немного голос, студент произнес:
— Мне тут мама звонила…
— Мама?!
— Да.
— И что, что она сказала?
— Понимаешь…
— Понимаешь, Миш, я хотел к тебе приехать.
— Она сказала…
— Но не смог я сейчас… я в горах сейчас, я объясню потом, ты понимаешь?
— Да, ладно.
— Я приеду, я обязательно приеду. Уже скоро. Я тебе позвоню и приеду.
Сын, после некоторого молчания, попытался продолжить:
— Знаешь…
— Что?
— Мама сказала…
— Что она тебе сказала?!!!
— Ну…
— Не бойся, говори, я тебе все объясню.
— Сначала она сказала, что приедет и все расскажет. А потом перезвонила и…
— И что? Ну что? Что?!
Сын несколько раз тяжело вздохнул:
— Она говорит, что ты не мой отец. Что ты не отец. Что ты молчишь?
— Да, сынок, да.
— Она говорит, что не хочет меня расстраивать. Она скоро приедет, и все будет хорошо. Но ты не мой отец. Я тебе не сын. Она так говорит.
— А кто?
— Что «кто»?
— Кто отец? Кто твой отец?
Внимание собравшихся на каменной полянке разделилось. Они не знали, за чем интереснее следить — за джипом или за разговором.
— Ну уж ты не молчи, Миш, если ты знаешь, должен знать и я, — уговаривал Дир Сергеевич ненормально ровным голосом.
Сын проговорил быстро, как перебегают по камешкам ручей, чтобы не свалиться, остановившись.
— Мама говорит, что мой отец — дядя Аскольд.
Дир Сергеевич зачем–то кивнул.
— Что ты молчишь, папа?
— Я не молчу.
— Ты молчишь, папа!
Дир Сергеевич потянулся, чтобы снять очки, но раздумал.
— Папа, я все равно тебя люблю, ты все равно мой отец. Я не верю. Мама на тебя обиделась и зачем–то это говорит. Она уже скоро приедет, и я ей скажу… Я не хочу! Так не бывает!
Глотнув несколько раз непокорный воздух неловко открытым ртом, Дир Сергеевич пообещал:
— Я тебе позвоню, — и зашвырнул трубку в направлении горной гряды. В этот момент ему были отвратительны и высокая неподвижность, и кристальная белизна.
7
То, что Дир Сергеевич претерпел сокрушительный разговор с сыном, поняли все, хотя никто, конечно, не знал деталей. И никто не понимал, как себя вести. И в каких действиях вообще есть теперь потребность.