Московии таинственный посол
Шрифт:
Данилка не успел выйти, как у двери послышался взволнованный голос Беаты. После бессонной ночи она была бледнее обычного. Руки ее дрожали.
— Мой духовник… Отец Торквани…
— Что? — спросил князь. — Что он натворил?.. Тебе плохо? Нюхательной соли!
— Он исчез!
— Исчез? Может, он где-то прячется? Обыщите покои…
— Это издевательство! — сказала Беата. — Ничего обыскивать не надо. Он исчез. Я знаю, что уже никогда его не увижу.
— Странно! — покачал головой князь. — Все это очень странно. Взять десять окгаров. [24] Искать три дня и три ночи… Нет, пожалуй, пять дней и пять ночей…
Данилка ушел. Он знал, что окгары сначала поведут от покоев Торквани к конюшне, от конюшни — к дому печатника, а оттуда — к болоту. И там, на берегу, будут выть, не рискуя поставить лапу на топкую жижу. Собака все понимает. В болото она не пойдет…
Беате дали понюхать флакончик с солью и под руки увели.
24
Окгар— так называли поисковых собак.
— Странно все это, князь, — сказал печатник. — Люди мы или звери?
— Конечно, люди! — твердо ответил князь. — Зверь в жизни не полезет туда, куда ему лезть не надо. Садись, говорю тебе! Северин! Вино! Кубки!
Северин бесшумно подал вино, заметил горевшую с ночи свечу, загасил ее. Покачал головой: не бережет себя князь. До всего ему дело есть, за всех болеет! Кого украли, кто исчез… Давно ли, кажется, носил Северин на руках княжича — маленький теплый комок… Ну точно воробей! А когда княжич улыбался, у Северина дрожал подбородок. Он мог расплакаться от умиления. И сейчас Северин был готов заплакать из-за того, что князь так губит себя.
— Нет, князь, о разном мы толкуем… И не по душе мне такая жизнь…
Но не успел печатник закончить фразу, как Северин затопал ногами и закричал на него:
— А ты не перечь! Слушай, что тебе говорят! Пойми, кто говорит! Князь Острожский тебе это говорит. Он мог бы по балам развлекаться, райских птичек есть, а он о нас думает. Ночами не спит. Если б не князь, нас давно ляхи или татарва вырезали бы. Не перечь ему, а то я тебя своей рукой…
Князь засмеялся:
— Извиним Северина. Он меня нянчил. А ты, Северин, гостя не обижай.
— Пусть слушает правду! — сказал Северин. — Князь — это родина. Это наша земля. Наша вера. Скажет князь на бой идти — пойдем. Потому как, кроме князя, сказать это некому. Да и не послушаем мы никого другого…
Северин налил в кубки вино и вышел. А Федоров поднялся, подошел к князю:
— Хорошо он о тебе сказал. Лучше и не скажешь. Ну что ж, каждый из нас делает свое дело, как умеет, как понимает. Ты пушки льешь, замки укрепляешь, я друкарни строю… Давал мне гетман Ходкевич земли. Мог я и свою дружину завести. Пусть сначала маленькую. Со временем больше бы стала. А в том, что сражения я умею выигрывать, ты сам убедился. Кто знает, как далеко завело бы это умение, если бы занимался я войной, а не книгами. Но я, князь, выбрал другой путь. И себе и друзьям я желал свободы, воли. А свободен только тот, кто сам себе и князь, и царь, и бог. Кто под чистым небом ходит и под ясными звездами. И у кого не кружится голова, когда он смотрит вверх, в небо. Свободным хотел я быть. Не сумел стать. Все равно приходилось служить, исполнять чью-то волю. Царя Ивана. Твою. Гетмана Ходкевича.
— Вот ты как заговорил! А ведь ты, поди, друкарь Иван, свысока на меня глядишь?
Звякнула золотая цепь на его груди. Это Константин рванул ее правой рукой.
— Я сказал, князь, то, что думал.
— Все ли? Или только часть?
— Только часть. Но истинную.
— Куда пойдешь, если завтра со двора прогоню?
— Мир широк.
— Итак, царь Иван тебя не устроил. Гетман Ходкевич — тоже. И князь Острожский не подошел. Кто же еще остался? Александр Македонский и Цезарь померли… Крымскому хану и турецкому султану русские печатники будто ни к чему… А как насчет римского папы?
— Я с ним не знаком.
Князь захохотал. И смеялся долго. Может быть, его и вправду слова печатника насмешили?
— Не знаком, говоришь? Ладно, при случае пошлю тебя в Рим с письмом. Чтобы вы с папой друг на друга поглядели. Ко взаимному удовольствию и недоумению. Между тем в Риме тобой интересуются. Не знал? То-то! А я-то знаю. Вот и не на равных мы с тобой. Ну что ж, пора и поспать. Не так ли?
Печатник возвратился домой. Гриня нигде не было. Исчезло и с десяток книг. Неужели сбежал?
Старик сел на табурет, уронил голову на стол и уснул.
А князь Острожский и не думал отдыхать. Он распекал фискала Данилку за то, что тот переусердствовал.
— Зачем папежника утопили?
— Так он ведь разболтал бы, что его пороли.
— И пороть не следовало.
— Княже! Твою волю пытались угадать.
— Мою волю не тебе угадывать. А усердствовать надо с умом. И любое слово мое исполнять точно.
— Так он же повсюду свой нос совал. Когда мы следили за капюшонами, он к дому печатника прокрался.
— Ну и что же? Вот сделать так, чтобы он сам себе шею сломал, — это другое дело. А теперь мы так и не узнаем, зачем пожаловали к нам капюшоны.
— Узнаем. Все узнаем. Только прикажи!
— Ладно, — сказал Константин. — Иди. Наказать не накажу, но и награждать не стану. И действовать надо с толком. Мы с тобой еще не знаем, кто опасней — капюшоны или печатник.
И Острожские бывают щедрыми…
Минул год. Опять приехал в Острог Иван Вышенский. Крутой лоб, спускающиеся на плечи волосы, колючие глаза. Порывистый, быстрый, непоседливый. Но почему-то казался он уже старцем. Правда, старцем с телом юноши. Или же юношей с головой старца.
— Ну, весело ли живется тебе в афонской пещере? — спросил Острожский. — Не сыро ли?
Но Вышенский не улыбнулся шутке князя. Он был серьезен, торжествен и строг, точно догадывался, что в будущем ему предстоит стать тем самым неистовым Иоанном, странником, «реченным Вышенский», который своими памфлетами укоротил век не одному иезуиту и ревностному католику, его слово будет сотрясать троны. Послания Вышенского станут переписывать от руки и на Украине и в России, читать их вслух на сельских сходах.