Московии таинственный посол
Шрифт:
И даже в Остроге одно из них напечатают по личному распоряжению Константина.
— Князь! В Афоне я побывал, но еще не в отшельниках. До пещеры дело не дошло. Да на сердце неспокойно. То, что вы издали Библию, — хорошо. Держал в руках, радовался.
— А круглую башню заметил? Хорошо перестроили. И бойницы сделаны — со скосом внутрь. Из аркебузы пушкаря не подстрелишь. Приступом не взять.
— Крепости берут не только приступом, князь! Их берут и изнутри. Бьют в спину защитникам.
— Если защитники доверчивы или глупы.
— Сколько мудрых голов не сумели распознать измену! Ты, княже, делай, как тебе твой ум и совесть велят, а я считаю, что вера крепче башен. Ее приступом не возьмешь.
— Нужны и Библия и башни. Много Библий и много башен. Да и не взялся ли ты, Иван, поучать меня? Рановато.
— Не поучаю я, князь. Предупреждаю. Московский великий князь Иван не избран на престол в Кракове, и сына его туда не больно кличут. А Баторий папежник. И собрался долго жить.
— Ничего, — ответил князь, — разберемся и без московского царя.
— Может, и разобрались бы, да ведь тебя, княже, после Батория на престол не позовут.
— А если я сам приду и сяду?
— Не пустят. Не уповай, князь, на башни и пушки. Построй новые церкви.
— И церкви построю. И пушки отолью. И Библии издам. Кстати, о печатнике Иване. Уезжает он.
— Куда? Уж не назад ли в Москву?
— Пока не в Москву. Во Львов. Пробует свою друкарню открыть. Но дело у него не пойдет — денег нет. А сегодня без денег человек — не человек.
— Ах, — сказал Вышенский, — не выкладывается у него жизнь! Жаль человека.
— Да и помочь ему нельзя: кусает руку дающую. Служить не хочет. Подавай ему школы! Да еще не при церкви, а отдельно — свободные академии.
— Может, он безбожник?
— Тебе лучше знать. Вы же в друзьях ходите.
— Особой дружбы нет, — сказал Вышенский. — В мой прошлый приезд до петухов разговаривали. А в Афоне гостил он у меня. Понравилось ему. Говорил, что древние греки выбрали хорошее место для своей родины. Записывал греческие песни. На море ездил, с рыбаками подружился. Одно мне не по душе: читает поганские догматы Аристотеля, Платона и прочих. И читает с удовольствием!
— Он и сам пишет. Мои фискалы в его отсутствие все бумаги перерыли. У него написано о московской победе на поле Куликовом над Мамаем. Князя Дмитрия хвалит за то, что он среди сермяжных ратников сражался. Для князя Дмитрия мог бы найти слова и получше. Не сами же сермяжные ратники пришли на поле Куликово. Их привели. Да и о боге, который послал русским победу, не грех было упомянуть. Правда, в своих предисловиях он бога поминает. И часто. А школы ему подавай свободные.
Вышенский нахмурился. Заходил по комнате — от окна к двери, от двери к окну.
— Помог он мне выиграть битву с татарами. В этом деле он разбирается. Многих научить может. Хотел его щедро наградить, а потом рассердился: даже не подошел ко мне, не поздравил. Будто не моими пушками он командовал… Да вот и он сам. Заходи, печатник. Мы как раз о тебе говорили.
Федоров вошел. Поклонился князю. С Вышенским они обнялись. Вышенский остро, тревожно вглядывался в лицо печатника. Новые морщины, еще больше опустились уголки рта — едкий взгляд Вышенского все это отметил.
А Федоров улыбался. Но и он заметил, что Вышенский изменился, возмужал. Греческое солнце вызолотило его лицо. Но в глазах появился тревожный блеск и настороженность — верный признак того, что юность и доверчивость миновали.
— Рад тебя видеть, — сказал печатник.
— И я тебя.
— Ну, а я рад вас видеть вдвоем, — заключил князь. — Всегда бы так. Северин! Мне и печатнику вина и яблок для Вышенского.
— Да, вина не пью, — кивнул Вышенский. — Князь шутил: спрашивал, не сыро ли в пещере. Я ответил, что пока только послушник. Но стану и отшельником. Это ты правду сказал, князь. Надену клобук, чтобы отпугивать бесов и стыдить модников, волосы отпущу до пояса, чтобы на меня дамы не обращали внимания.
— А зачем тебе это? — спросил печатник. — Неужто сам себе не веришь? Боишься соблазнов?
— Соблазнов я не боюсь. Но только аскет, свободный от мирской суеты, корыстных забот, способен думать чисто и свободно. Согласен?
— Мы об этом говорили еще на Афоне. Боюсь я свободы от мирских забот. Живем-то мы в миру, а не на небесах.
Князь пригубил вино. Отпил из своего кубка и печатник.
— Ну, не говорил ли я, что он безбожник? — спросил князь. — Итак, все же едешь?
— Вещи уложены.
— Отпустим с миром? — Князь обращался уже к Вышенскому.
— Надо бы, князь.
— Мне жаль, что ты уезжаешь. Возьми четыреста экземпляров Библии. Продашь во Львове. Это тебе моя помощь. Больше не дам, но четыреста книг — твои.
— Спасибо! — сказал печатник.
— Когда в дорогу?
— Завтра.
— Значит, хочешь все сам? Без приказа, без князя, без черта и без дьявола?
— Да, князь, хочу сам. Открою большую друкарню и русские школы.
— Где деньги возьмешь?
— Что-нибудь придумаю.
— Дать охрану?
— Не надо.
— Бог тебе в помощь! — сказал Вышенский.
— Бог в помощь! И сам не плошай! — добавил князь. — В случае чего — возвращайся. Место и харч найдется. Да вот еще что… Все забываю тебе сказать. Твоего друга во Львове убил граф Челуховский… Что глядишь на меня? Откуда знаю? Это уж мое дело. Я все знаю. Прощай!
Когда Федоров вышел, Острожский сказал: