Московские каникулы

Кузнецов Андрей

Г а й д а м а к а. Почему работать не идете?

К и м. Фотокорреспондентов в Москве и без меня хватает.

Г а й д а м а к а (раздувая костер). На Москве белый свет не кончается.

К и м. Знаю. Мой шеф об этом здорово пишет. (Помолчав.) Вот вы бросили все, сюда приехали. Не жалеете?

Г а й д а м а к а. Как тебе сказать? Бывают, конечно, минуты слабости. Но ведь я нашел больше, чем оставил.

К и м. Что именно?

Г а й д а м а к а. Многое. Главное — уверенность, что нужен людям…

К и м. А там, дома?

Г

а й д а м а к а. Там меня легко заменили, здесь это будет потрудней. Но дело не только в этом. Ты автомобиль знаешь?

К и м. Баранку вертеть умею.

Г а й д а м а к а. Так вот, здесь я себя чувствую двигателем, с которого сняли ограничитель. Сколько оборотов ни дам — все будет мало. Это чувство, брат, многого стоит…

К и м. Не знаю, не испытывал.

Г а й д а м а к а. А что ты вообще испытывал? Столько дела кругом, так люди нужны, а ты из себя безработного корчишь? У тебя отец есть?

К и м. Есть…

Г а й д а м а к а. И у меня мог быть такой сын, как ты…

К и м. Что из этого?

Г а й д а м а к а (усмехнувшись). Ничего. Сообщаю голый факт, без обобщений и поучений.

К и м (помолчав). Спать пойду… (Останавливается на лесенке вагончика.) Если к вам на работу попрошусь — возьмете?

Г а й д а м а к а. Просись — поглядим.

Ким уходит в вагончик, Гайдамака подбрасывает щепки в разгоревшийся костер. Берет оставленную Валькой гитару, настраивает ее, начинает тихо подбирать мелодию. Негромко поет, почти проговаривает.

Птицей перелетного юность промелькнула, И осталась, звонкая, в старой песне жить. Что ж тебе, товарищ, нынче так взгрустнулось? Может, захотелось новую сложить? Песни не допеты, Тропы не исхожены… А о раннем инее Стоит ли тужить? Пусть же она будет На тебя похожею, Моя песня поздняя… Только бы сложить!

При первых звуках песни в двери вагончика появляется Д о н н и к о в, слушает.

Д о н н и к о в (после паузы). А вы, оказывается, лирик… (Подходит к костру и садится на один из чурбаков.)

Г а й д а м а к а (отложив гитару). Считаете это своей привилегией?

Д о н н и к о в. Что вы! Чувствительность — наказание господне, а не привилегия. Особливо в наше время.

Г а й д а м а к а. Чем же вам наше время не угодило?

Д о н н и к о в. У него, знаете, есть одно милое свойство — оно слишком быстро идет. И уходит. Помните, у Блока? «Пробудился: тридцать лет. Хвать-похвать, — а сердца нет». Это, правда, несколько расходится с идеей вашей симпатичной песни, но я надеюсь, вы не будете за это в претензии на Блока. (Достает из кармана пальто фляжку.) Хотите хлебнуть? Ереванский коньячок, взят в расчете на сибирский климат.

Г а й д а м а к а. Давайте.

Донников отвинчивает крышку фляжки, наливает в нее коньяк, протягивает Гайдамаке. Тот пьет и возвращает крышку.

Д о н н и к о в. Честно говоря, думал — откажетесь. (Наливает снова, пьет.) Еще?

Г а й д а м а к а. Нет. Мне работать.

Д о н н и к о в. Вот, вот — работать. А жить когда? Знаю ваш ответ: работать — это и значит жить. Сам пишу так. Но — зачем?

Г а й д а м а к а. Пишете зачем?

Д о н н и к о в. Нет, живу. В чем смысл — задумывались?

Г а й д а м а к а. Не очень.

Д о н н и к о в. Счастливчик!

Г а й д а м а к а. Уверены?

Д о н н и к о в. Первый признак! Ибо только когда мы счастливы, мы не задаемся вопросом — в чем смысл жизни. Оптимисты, друг мой, не философствуют, они живут.

Г а й д а м а к а. А вы с чего в пессимизм ударились?

Д о н н и к о в. Недавно сорок стукнуло. Оглянулся и впал в уныние. Знаете, в чем счастье сорокалетних? В отсутствии сожалений по неверно прожитой молодости. А у меня этих сожалений!.. Видимо-невидимо!

Г а й д а м а к а. В сорок лет еще настоящим живут. Да и будущим — тоже.

Д о н н и к о в. Будущее? Мираж в пустыне, ничего больше. В наш быстротекущий век имеют значение только сиюминутные ценности. Будете спорить?

Г а й д а м а к а. Не охотник я до споров на морально-диетические темы. Да и обстановка малоподходящая.

Д о н н и к о в. Напротив! Ночь, костер, искры, летящие к холодным звездам… Я вот попытался было уснуть, да все время мешали. Коньяк, против обыкновения, не помог, и я невольно кинулся в отвлеченности. Впрочем, если у вас нет охоты к беседе, то я могу и один. Так сказать, со звездами…

Г а й д а м а к а. Нет, почему же, давайте, но о земных делах. Я прочел ваш очерк о Ключевском совхозе.

Д о н н и к о в. Ну и как?

Г а й д а м а к а. Если по существу — сплошное очковтирательство.

Д о н н и к о в. Резолюция не слишком ли определенная?

Г а й д а м а к а. Вы там описываете начало уборочной и сообщаете, что Ключевской совхоз первым в районе приступил к раздельной уборке и скосил на свал триста гектаров хлеба.

Д о н н и к о в. Именно.

Г а й д а м а к а. Так вот, из этих трехсот гектаров добрая половина тогда еще не созрела для раздельной уборки, и ее скосили на сено — лишь бы отрапортовать. Пшеницу скосили на сено, понимаете?

Д о н н и к о в. Допустим, что меня ввели в заблуждение, обманули. Но какое значение это имеет?

Г а й д а м а к а. Шутите?

Д о н н и к о в. Ничуть. Вы же не станете оспаривать, что раздельная уборка — прогрессивный метод?

Г а й д а м а к а. Прогрессивных методов много. А хлеб — один. Его беречь надо.

Д о н н и к о в. Если в Ключевском совхозе сидят очковтиратели — пусть в этом ваш райком разбирается.

Г а й д а м а к а. Уж будьте спокойны, разберется. Вы опровержение напечатаете?