Московские Сторожевые
Шрифт:
— Лен, извини, но в мирских надо получше все-таки вчитываться. А то будет тебе… апельсиновое зернышко.
— Э?
Фоня как-то непонятно смутился, как будто в женский туалет случайно зашел, а там барышня марафет наводит:
— Леночка, ты, опять же, извини… Он это… как это сейчас? Пидарас.
— Сам такое слово, — обиделась я за водителя, — отличный мужик, довез хорошо…
— Тьфу ты, — Афанасий совсем смутился, — я в хорошем смысле… Хотя чего в этом хорошего… В общем, в парня он влюбился. Впервые, блин, и на всю жизнь, сам от себя не ожидал, а уж родители и подавно. Только
Ох, конфуз-то какой! Это ж надо, а? А ведь любовь там, вижу ведь, любовь. Какие теперь, однако, нравы… Но я-то, я-то! Зернышко подбросила, дура набитая…
— Да ты не переживай. — Афанасий нервно шкрябнул меня по рукаву куртки, сбивая не то пылинку, не то снежинку. — Не по твоей это части. Ты-то благонравная. А у нас в Пажеском корпусе таких лялек через одного было: дери — не хочу.
— И что, ты тоже? — ляпнула я. — Драл?
Фоня не обиделся. Усмехнулся даже.
— Нет, дорогая, я верен пушкинским заветам и путями капитана Борозды не хаживал даже тогда… Меня за кокаин погнали.
Я, конечно, про это слышала. Половину первой молодости Афанасий слыл l'enfant terrible, вел богемный образ жизни и интересовался новейшей французской поэзией, ницшеанством и кокаином, последним — по-настоящему. Хорошо, что английский он знал слабо и пресловутый роман де Квинси [6] не читал, иначе могли бы быть большие проблемы.
Да, сложные были времена. А сейчас и того пуще: непростой начался век, ох, непростой.
Старого мы нашли под дверями восьмой аудитории. Савва Севастьянович выглядел нервно. Стоял, прислонившись к дверному косяку, и с недоумением держал на вытянутой руке расписную темно-синюю пиалу с позолотой.
6
Имеется в виду автобиографический роман «Исповедь англичанина, любителя опиума».
Вглядывался в нее, как в лицо давнего друга. Из пиалы торчало что-то узкое, тонкое и черное. Издали — как черенок чайной ложечки. Мы подошли с Фоней ближе и глазам своим не поверили: это хвост морского мыша. А сам мыш на дне окопался. Сидел, не шевелился, тоже Старого глазами инспектировал. При виде нас, правда, встрепенулся и начал внутри пиалы круги наворачивать. Прямо гонки по вертикали. Я прыснула.
— Штурман, фу! — сконфузился Старый. — Это свои, не верещи.
Мышик послушно затих, заскользил коготочками по керамике. Мы поздоровались, но про мыша спросить не решились.
— Гуня оставил. Комиссия грозилась не допустить.
— Балбесы, — посочувствовал Афанасий. — Давно стоите, Савва Севастьянович?
— Четверть часа, любезнейший, не более того. Леночка, прекрасно выглядишь, дорогая…
Ох, что-то Старый на комплименты расщедрился. Не к добру это. Волнуется.
— Так давайте пока в сторону отойдем, перетр… обсудим сложившуюся ситуацию, — Афанасий с современного русского на литературный переходил куда легче, чем на иностранный. Демонстрировал уважение к Старому.
— Ну что, Леночка, твой выход? Я тебя внимательно слушаю.
Старый — это не Фоня и уж тем более не Жека. Тянуть кота за хвост и выдавать информацию по кусочкам с ним не получится. Так что я подобралась вся, приосанилась — как на профсоюзном собрании, чуть было реверанс не отвесила, и отрапортовала:
— Спицын в Москве. Холост. Проживает с родителями. Мобильный телефон матери мне продиктовали, адрес я считала — без номера квартиры, правда.
— Это поправимо, — сразу успокоил меня Афанасий.
Старый кивнул. Перебивать не стал, ждал, может, я ему еще чего-нибудь умное скажу. А я замялась.
— Ну вот, собственно, и все. Уровень достатка в семье выше среднего, уровень благодеяний — не знаю, не измеряла.
— Так это тоже поправимо, — снова вклинился Фоня.
— Ну что ж… — Старый понял, что я больше ничего путного не скажу. — Молодец, Леночка, справилась с собственной задачей. Теперь давай придумывай себе новую.
— Это как? — Я была уверена, что Старый мне сейчас инструкцию выдаст.
— Ну… чисто теоретически, если предположить… что ты сейчас делать будешь?
— Праздник отмечать, — отвертелась я. — А потом, завтра или послезавтра, на охоту выйду.
— Ну-ну… — усмехнулся Старый.
— Да нет, Савва Севастьяныч, вы не так поняли. Я ведь не одна пойду, а с девчонками. Жеку возьму, может, Зину, если она свободна. Гуньку опять же — если вы позволите. Ну и Афанасия попросим прикрыть. Правда, Афонь?
— Certainement! [7] — подтвердил Фоня.
7
Разумеется (фр.).
— Так, ну это я понял. А что делать-то будете? — заинтересовался Старый, все еще покачивая на ладони пиалу с мышом.
— Действовать согласно Контрибуции. Дождаться, когда все члены семьи в квартире соберутся. Там-то мы их и накроем, — отчеканила я. Красиво чеканила, как отличница на уроке. Только вот сама в свои слова не верила: ну накроем, лишим всех благодеяний на два-три года, соблюдем законность… А толку-то? Дору-то этим не воскресишь.
Мыш на дне стеклянного гнезда притормозил. Глянул на меня неуверенно и панически, а потом развернул мордочку в сторону двери, за которой любимый хозяин боролся за звание человека с оконченным высшим образованием.
— И сколько дашь? Два года или уж сразу пять? — спросил Старый.
— Если по-хорошему, то я бы их пожизненно оприходовал, — вмешался Фоня.
А я все молчала, молчала. Вспомнила вдруг, что мне сегодня ночью, пока я на балконе работала, Сеня звонил. А я трубку не подняла. То есть, пардон, зеленую кнопочку на мобильнике не нажала. А был бы это обычный телефон, старомодный, и вовсе бы не узнала, кто звонит. Странно как: раньше-то я любые Сенечкины знаки внимания за версту опознавала. Даже если это был обычный кленовый лист в почтовом ящике. Чуяла свою любовь. А сейчас как оглохшая, честное слово.