Московские Сторожевые
Шрифт:
— Так что, Леночка? — тронул меня Старый.
— А ничего. — Я мотнула головой, словно прошлое с себя стряхнула. — Я бы вообще ничего делать не стала, если можно. Со мной Веня поквитался. А за Дорку… Ну не знаю, чем она-то ему помешала? Я бы расспросила сперва.
— Это ты молодец, моя хорошая, — улыбнулся вдруг Савва Севастьянович. Правда, не на меня смотрел, а на мыша. Дохнул на пиалу, подождал, пока та в воздухе растает, и неловко поскреб зверюшонка указательным пальцем по хребту. Как-то не складывались у Старого отношения с грызунами. С какого-то голодного года, когда он ими питался. Гунечке про такое
— Так докажем, Савва Севастьяныч, — вмешался Фоня. — Стопанем этого кентяру где-нить, да и побеседуем с пристрастием и без свидетелей. Это как два пальца…
— Ну да, наверное… — кивнула я, чувствуя себя истеричной гимназисткой. — А можно это без меня, ладно?
— Нельзя, Леночка, — извинился Старый. — Он же на тебе замкнулся. Этот ваш… Вениамин. На твоем случае…
Мы с Фоней переглянулись. Я с какой-то скукой, он с непониманием.
А Старый на дверь смотрел. Вроде на ней ручка сдвинулась. Мы по коридору пару шагов сделали, чтобы уж у самой аудитории не шуметь. Потеснились к подоконнику, аккурат к горшкам, в которых дозревали крупные колокольцы вечного звона, трепетали при малейшем движении соцветия мертвой ягоды вероники и колосились посаженные кем-то наспех семицветки-однодневки, которые иногда «радужкой» называют, потому как все лепестки у них разного окраса.
Но нет, показалось нам. Гунька все еще доблестно воевал с экзаменационным билетом. Можно было продолжать разговор.
— Ну вот что, мои дорогие, я сейчас об этом вам двоим скажу, а ночью, на собра… на зимнем солнышке, и остальных оповещу, — откашлялся Старый. Кашлял он долго, так что я еще успела подумать, что Савва Севастьяныч, как всегда, будет информацию порционно выдавать. Каждой группке — свою, чтобы посмотреть потом, кто кому что расскажет, установить протечку. — Ну так вот. Я и с Татьяной имел разговор, и с Василием…
Ага, значит, и Рыжая, и Извозчик тоже что-то про свои нападения помнят.
— В случае с Васей никакого Спицына-Ягодицына рядом не наблюдалось. К нему в авто села девушка, проехала по названному маршруту, а потом, выходя, забыла сумочку. Василий хотел окликнуть, а сумочка возьми и рвани. Если бы его через дверь на обочину не выбросило, он бы нам этого не рассказал.
— А с Танькой что? — спросил Фоня, пока я отгоняла от себя слишком яркие картинки: вот если бы Дорка не стала пристегиваться, может, ее бы тоже. Ну нарастили бы ей новые ноги со свежим позвоночником. Хоть в нашем Инкубаторе, хоть в их израильском, который называется Ор Хадаш. [8] А тут…
8
Ор Хадаш — игра слов. На иврите слово «ор» обозначает как «свет», так и «кожа». Зависит от начальной буквы — «алеф» или «айн». На слух это звучит одинаково: или Новая Кожа, или Новый Свет.
— А с Татьяной все тоже довольно странно обстоит. Нападавшего она в глаза не видела, но настрой считать успела. Он себя на разбой сильно накручивал. Вроде как болельщик на футболе. Сам себе мысленно кричал что-то вроде: «Давай, Скиф, мочи эту гниль!»
— «Давай, Скиф, мочи эту гниль»? — переспросил Афоня. У него это не как боевой клич прозвучало, а скорее как диагноз.
— Ну
— На эпидемию чего-то не похоже… — усмехнулся Фоня. — Скорее уж на начало охотничьего сезона. Будто кто мирским сказал, что нас ловить можно, вот они и понеслись…
— Разумная версия, — кивнул Старый. — Ты, Леночка, с ней согласна?
— Ну да, — кивнула я, вспоминая хоть что-то из своей хилой охотничьей практики. Один раз в жизни — в третьей, Ликиной, — на райкомовской охоте была, мы там вроде как кабана гнали. Ну наверное. Я-то все больше в засаде с одним комсомольским инструктором обжималась. Вот мы с ним дичь и спугнули. — Похоже на охоту. Будто они сперва разведали, где мы находимся, а потом сразу и начали… ловить.
— Правильно, моя дорогая. — Савва Севастьянович меня так ласково похвалил, что мне его аж укусить захотелось. Будь я на месте мыша — так и тяпнула бы за палец. — Итак, что мы тут видим… Дичь — это вроде как мы с вами, охотников, как минимум, трое…
— Почему трое? — удивился Фоня. — Девка в такси. Скиф тот, Ленкиных двое плюс заказчик, и непонятно кто Дорку взорвал. Икс плюс пять получается.
— Хорошая формулировка, — одобрил Старый. — Но опознать мы можем пока троих. Четко — Вениамина и условно — девушку и Скифа. Но этих — только когда Таня с Василием вернутся и показания еще раз дадут.
— Прекрасный расклад, Савва Севастьяныч! Ну просто зашибись! — Афоня покосился на цветочные горшки. Колокольцы вечного звона вздрогнули и начали медленно наигрывать похоронный марш Шопена. Не Бетховен, конечно, но тоже красивая мелодия. — Трое сбоку, а наших-то уже и нет. А кто, интересно, им вот так охотиться-то позволил, а?
— Ты знаешь, Афанасий, у меня есть одна любопытная верси… — осекся Старый.
Потому как дверь аудитории чуть с петель не сорвалась. А оттуда Гунька вылетел.
В прямом смысле этого слова — у него за спиной крылья топорщились, как у летучей мыши, только лимоннозелененькие. А из кудлатой головы торчали два красных чертячьих рога, сбивали покосившийся нимб. Хорошо хоть, что хвост не отрастил, — у Павлика джинсы новые, зашивать бы пришлось.
— Одиннадцать! На одиннадцать я сдал!
— А почему не на двенадцать? — рыкнул вдруг Афанасий. А сам-то, между прочим, на квалификационном восьмерку получил, не смог себя на полвека вперед состарить. Запутался, превратился в младенца, ну и обделался прямо на кафедре. Но я ему про это напоминать не стала.
— За цвет крыльев. — Гунька затрепетал ими неуклюже, вспорхнул под низкий потолок, потом приземлился жизнерадостно. Подошел к гордо напыщенному Старому. Встал перед ним неловко, ведомость экзаменационную протянул. И замолчал так, будто его снова права голоса лишили. А Старый даже не поморщился. Табель взял, мышонка на ладони протянул:
— Держи. Молодец.
— Штурман, ко мне! — почти шепотом скомандовал Гунька, подставляя мышику ладонь.
Тварюшка перепрыгнула с рукава на рукав, помчалась к острому вороту жилетки котовой шерсти. Мне даже плакать захотелось.
На полу что-то хрустнуло сухой газетой — это у Гуньки крылья отцветать начали.
— Малый, я только одного не пойму, — Фоня переступил через шелестящий блеск, — а чего твоя мыша — Штурман? Это как фамилия, что ли?