Московские Сторожевые
Шрифт:
— В Долгопрудном? — переспросил Старый, учесывая Гуньку так, будто тот был крылатиком. — Это у кого?
— У прогеров одних, я им абстинентный синдром снимал однажды, — пояснил Фельдшер, разминая пальцы. — Самый что ни на есть котовый котище. Бейсиком зовут.
— Почти Барсиком, — зашептал Гунька, млея от прикосновений Старого и морщась от фельдшеровских действий.
— Да ну? А я думала, это мирские сказки. — Анечка-Аделаида так в нашу сторону и не посмотрела, стояла спиной, виноград щипала
— Да нет, не сказки, — поклялся Фельдшер, — я этого кота своими глазами у Димки-Отладчика видел.
— Димка — это Демьян сейчас? — уточнила Зина.
— Ну да. У него когда старший от прошлой молодости в школе учился, ему Дема ребенка котовского из Инкубатора привез. У них же частный сектор, вроде можно. Думал, сынишка поиграется месяц-другой, да и отдаст обратно в лес, а он ни в какую.
— И чего, мирские соседи не беспокоят?
— А чего им беспокоить-то? Наши коты в неволе не сильно растут, они и думают, что там этот… мейнкун кастрированный бегает. Та-ак… Лен, иди сюда, руку ему подержи. А вы, Савва Севастьяныч, голову.
— Долго? — Старый покосился на распахнутую дверь.
В соседнем зале, сперва прибранном, а теперь разворошенном, Афанасий вместе с Танькой-Грозой сторожили ресторатора. Фоня — потому как охранник и опыт имеет, а Танька — поскольку в ней весу почти центнер, если уж догонит, так придавит до полусмерти. Нам, конечно, та полусмерть так рано была не нужна, у нас разговор к «марсельцу» имелся. Особенно у Жеки. Она все простить себе не могла, что этого своего Артемчика не считала, когда про зал договаривалась:
— Ведь чувствую, что радость из него прет, темная такая, как стоячая кровь. А к чему — не поняла, — покраснела Евдокия.
Все она поняла, да только не то, что нужно. У Жеки, между нами говоря, в чести довольно странные интимные утехи были. Любила она мужским родом покомандовать, что в жизни, что в спальне. Вот, видимо, и списала ту любовь и ненависть на ближайшее будущее.
Старый от Жеки отмахнулся. Снова Гуньку по голове погладил, снимая ладонью испуг, и про время поинтересовался. Фельдшер задумался:
— Ну… смотря сколько лет утечет. Минут за пять справимся.
Старый кивнул. Уже специально для Гуньки, на нас не смотрел. А Павлик сейчас довольный лежал. Потому как доказал свою… в общем, свое право вот так Савве Севастьяновичу голову на колени положить.
— Ну, поехали. — Фельдшер свел пальцы шалашом, пристроил над ранкой, а потом рявкнул: — Мышь-то уберите? Ну! Развели тут… я не знаю.
— Ну правильно, когда раненых на Пресне перевязывал, тебе крысы не мешали. — Жека сгребла Штурмана в ладонь, попыталась затиснуть к себе в декольте. Мышик отбивался всеми лапами — так что и уточнить никто не успел, в каком году те баррикады были — в девятьсот пятом или в девяносто третьем.
— Крысы, говоришь, — задумался Старый. — Крысы, Евдокия, это иногда очень полезная вещь.
— А почему? — заинтересовалась я и даже как-то выпустила Гунькину руку.
— Ну держи
Гунька зажмурился. Боялся, что больно станет. А сейчас было наоборот — рана-то исчезала, рассасывалась, заживала, превращаясь в старый шрам. Будто со времени, когда в Гунечку пуля угодила, года два уже прошло, если не пять. Правда, вместе с ранкой и тело старело. То есть взрослело все-таки. Только что Гунька лет на восемнадцать выглядел, даже парой угрей похвастаться мог, а сейчас вот и щетина выросла, и кожа натянулась вокруг синеватых век, и лицо малость затвердело, потеряло юношескую мягкость. Лет на пять повзрослел. После огнестрелов всегда столько уходит. Правда, и сил такое лечение забирает немало. Не столько у лекаря, сколько у больного, Гунька сейчас как в наркозе будет пару часов. Хорошо, что Фельдшер к нам на праздник на служебной скорой приехал, удобно будет парня к Старому домой возвращать. А еще хорошо, что живым.
— Готово, в общем. — Фельдшер поднялся с корточек, оглядел Гуньку и что-то брякнул насчет того, что подфартило, дескать, он после смены переодеваться не стал, а то вон сколько грязищи.
Савва Севастьянович тоже встал, но куда осторожнее, Гунькину голову с коленей перемещал медленно. Словно мальчишку не в плечо ранили, а прямо в висок:
— Прикрыть бы. Нехорошо. Замерзнет.
— Сейчас я шубу принесу, — спохватилась Жека и застрекотала каблуками. Промчалась через соседний зал, крикнула впопыхах:
— Без меня разговор не начинайте. Я быстро.
И правда быстро обернулась. Ничего не пожалела: ни своего песца, ни Танькиной дубленки, ни моей курточки.
— Я еще, Савва Севастьяныч, ваше пальто хотела, да оно тяжелое…
Еще бы ему тяжелым не быть, если Старый в карманах то носит, что в его «банный» чемоданчик не влезло. А у опытных колдунов рабочего добра с собой много. Надо будет одну штучку потом попросить взаймы.
— Ну вы идете там или как? — рыкнул Фоня за стеной.
Фельдшер поперхнулся Жекиной сигаретой, плеснул себе чистенькой из графина, махнул ее наспех, ухватив пару ощипанных виноградин и первым в зал ушел. Остальные за ним. С Гунькой Анечка из Северного осталась — окровавленных рубашек она не боялась как-то. Тем более, с ней мыш морской был. С ним повеселее.
— Да чего же ты в него стрелял-то, мил-человек? — в четвертый раз пропыхтела Танька-Гроза. Сейчас она раскраснелась, распарилась и до смерти напоминала одну мою коллегу из роно, которую и школьники, и педагоги именовали исключительно Хрячкой.
Ресторатор молчал.
— Афганский синдром потому что, — подсказал Афанасий, — знаю я эту породу. Им, когда голод начинается, ни черта уже не страшно.
«Марселец» глянул на Фоню так, будто хотел спросить, из какой «точки» взялся этот братуха. Да и спросил бы, наверное, но Старый перебил:
— Синдром синдромом, а и расчет тоже имеет место быть. Зина, ты в этом лучше меня понимаешь, характеристики игрушки подскажи…
— «Глок»-компакт, длина ствола сто два миллиметра, калибр девять на девятнадцать, магазин пятнадцать… Еще десять и семнадцать бывает, но у него вот пятнарик, и все — в серебре, — отчеканила Зинка, нарезая круги вокруг нас.