Московские Сторожевые
Шрифт:
Тут мне как-то совсем нехорошо стало. Словно мой страх — это что-то вроде тошноты. Все тянется, тянется, а прекратить его сложно. Если только в ванной комнате не укрыться на пару минут. Помогает.
Я поднялась из кресла: тоже неловко, будто руки и ноги то ли замерзли сильно, то ли затекли. В общем и целом, мое рабочее состояние сейчас — где-то на пятерку по двенадцатибалльной шкале. Безобразие.
Ванная комната у Старого всегда казалась теплой. Из-за кафельной плитки: она белая в синий узор, как изразцы на печке-голландке. Даже выложено похоже. И картинки все знакомые с детства: маяки, ветряные мельницы, лодки под пузатыми парусами, меланхоличные ослики в соломенных шляпах и фигурки крестьян в тупоносых башмаках. Прорисовано все до последней детали, до складок на платье у пейзанки, до травинок у подножия ветряка… К такой плитке ладонь приложишь, так сразу тепло померещится.
А сейчас — нет, ничего подобного. Будто это не кафель в теплом помещении, а ячейки в стенке кладбищенского колумбария. Ох, ну и мысли.
Я присела на бортик ванны, глаза зажмурила, головой как следует потрясла. Потом воду отладила, ладони под тепло поставила, размяла пальцы. Заодно на зеркальную себя полюбовалась. Волосы вполне пристойно выглядят, хоть и стрижка какая-то почти военная (ну что с Жеки взять, она только по мужским куафюрам специализируется). Зато глаза живые. Сощуренные, настороженные, но внимательные, губы, конечно, слишком жесткие, да и косметики никакой не имеется, но это специально: чтобы не отвлекало от дела, а то вдруг размажется что-нибудь не вовремя, помешает.
Так, сейчас улыбнуться попробую. Себе. Той улыбкой, что мирских успокаивает, все дурное из них гонит. Не так давно я что-то подобное делала, хорошо вышло. Жаль только, что во сне, а не наяву. Снилось же недавно рабочее: про девочку-дошколенку и ее перекошенную от жизни мать. Там как раз такая улыбка и сработала.
Мне, правда, кажется, что это не столько сон был, сколько воспоминание о последней жизни, той, где я Лика Степановна. Ну, может, и так. Я ведь все свои рабочие моменты наизусть не воспроизведу, это как все разговоры, прошедшие за одну мирскую жизнь, перечислить. А девочка славная была, кстати. Сколько ей сейчас примерно исполнилось? Лет восемнадцать? Красивая должна была вырасти. Может, попробовать поискать? Москва — город маленький. Особенно для крылаток и морских мышиков. У первых память прекрасная, у вторых нюх отличный. Вот сладим сегодня разговор, так я Клаксончика на задание отправлю, он у меня умница, чисто сработает.
Мысли про крылатика и давно выросшую Алинку помогли. Нижняя губа удачно изогнулась, верхняя приподнялась так хорошо. Сразу стало видно, что зубы у меня ровные и новенькие, свежие совсем, как снег в метель. Кто знает, вдруг пригодится сегодня такая улыбка.
Инструментарий-то готов: забей-трава, зерничный чай, мелкое добро… Даже зернышки заводных апельсинок на неизвестно какой случай. Тут я вспомнила свой конфуз в той поездке с Фоней, расхохоталась по-настоящему.
А тут еще и руки согрелись как следует. Ладони — это же в нашей работе самое главное. Говорят, что ученикам оброк в этом смысле помогает: когда зрение или слух убраны, то осязание обостряется, пальцы ведьмовство чуют, начинают ювелирно действовать. Не ведьма руками работает, а руки ведьмой… Вот я сейчас глаза зажмурила снова, чуток кулачками поиграла, кистями покрутила, всякие неприличные (с мирской точки зрения, естественно) фигурки поскладывала. Все сразу почувствовала — даже несуществующий жар от кафельных плит.
А потом, проморгавшись, снова себя в зеркале увидела — румяную, юную, успешно помолодевшую. Да еще и косынка на груди хорошая: тот самый платочек, что Дорка тогда в мой инкубаторский чемодан укладывала. У меня глаза серые, а он голубенький, оттеняет хорошо. Ну и вроде как на удачу.
Тут в коридоре голос Старого снова послышался. Я сразу краны закрутила, заторопилась.
На пороге, правда, притормозила слегка. Остановила свое изображение в зеркале, да и чмокнула его в макушку. Сама себя успокоила.
— Алло! Алло! — каркал Старый в коридоре.
Я Савву Севастьяновича обошла осторожно, вернулась в комнату.
Так и не поняла, ответили ему или нет: опять петарды в воздухе взвизгнули, продырявили небесную темень жирными огненными брызгами. Мне с порога их хорошо было видно, а тем, у кого окна не на пустырь и больницу выходят, от такого развлечения одно расстройство. Громыхает как при артобстреле. Хорошо еще, что мало кому такое сравнение в голову прийти может, Гунька вон совсем молоденький, про подобные вещи только кино смотрел, а все равно и ему эти карманные фейерверки не в радость — сосредоточиться мешают.
Он сейчас посреди комнаты сидит, устроился у пыльного картонного ящика так, будто это «Спидола» с Би-би-си, только вот помехи не в эфире идут, а прямо за окном. По звуку не похоже, а сходство все равно имеется.
— Алло, Татьяна, алло? — Старый в трубку почти кричал. Не иначе не только у нас тут салют гремит, но и там, у Таньки под боком. И вправду, в таком шуме работать сложно.
А Гунечка работал, творил мелкое волшебство, чисто для развлечения и чтобы руку набить. Обновлял и восстанавливал старенькие елочные игрушки, из тех, что давно превратились в потускневшую стеклянную труху. Так сильно увлекся, что даже мышика своего из рук выпустил: Штурман нарезал круги вокруг коробки, водил чутким носом. Будто не запахи улавливал, а радиоволны или, там, настроения.
А чего с настроениями? Тревога из меня не ушла, зато стала вполне привычной, вроде ноющего позвоночника: движения ограничивает, но соображать не мешает, пропускает сквозь себя эмоции. Любопытство, например. И немножко умиление — уж больно забавные находки в ящике оказались.
Давно я таких украшений не видела, думала, что уже ни у кого не сохранились, а Гунька вот на каких-то антресолях раскопал целый ящик. Дул на блеклые картонажные фигурки, собирал в пригоршню пыльцу побитых елочных шариков, гладил фаянсовых медведей без лап, танцовщиц без ножек и обезглавленных космонавтов в красных скафандриках… Всех восстановил — только прикосновениями, чисто на пальцах. Ладная работа, одно удовольствие на результат глядеть. Я даже заулыбалась, высветляя себе настроение. Хотела помочь, но Гунечка не пустил: он сейчас какого-то зайца целлулоидного в порядок приводил, его лишние движения отвлечь могли. Зайцу тому, судя по замшелому виду, можно было смело вручать удостоверение «ветеран новогодних застолий» с правом почетного места на самой елочной макушке. Да вот беда — елки в квартире не наблюдалось, только фикус в кадке у окна. Знатный такой, про него отдельная история была… Ну вместо елки сгодится. Удивительно, что Савва Севастьянович вообще подобное допустил. Тем более что переход из декабря в январь только завтра начинается. Для тех, кто… Тьфу, я же обещала!
Старый к новогодним праздникам относился не просто скептически, как многие из нас, а даже как-то брезгливо. С одного стиля на другой некоторые очень долго переходить не хотели, но где-то к началу семидесятых даже самые строптивые смирились. А Савва Севастьянович вот ни в какую. И ладно бы тридцать первое, так он и тринадцатого января от празднеств увиливал. Хотя там-то как раз нашим было что отметить: отдежурили праздники, вывели мирских на работу, вошли в колею, теперь можно спокойно жить, выполняя все то, что население себе в новогоднюю ночь загадало.
Ну с новогодними желаниями все сложно на самом деле, на третьем курсе под них два семестра отвели, двумя фразами всего волшебства не объяснишь. Суть в том, что их сбывать надо. Не все и не у всех, но… Тяжко Сторожевым в новогоднюю ночь: и ссоры с обидами улаживать нужно, и пьяных придерживать, и влюбленных беречь, и вот эти все пожелания с поздравлениями в уме держать. Так что конец новогодней суеты — это уже наш праздник. Вроде как дежурство сдали. А Старый всегда упрямился, наших посиделок избегал. А теперь — вот те на! — мирской Новый год отметить решил.