Московские Сторожевые
Шрифт:
Старый, видимо, тоже что-то такое почуял. Опустился на диван, Павлика к себе ладонью подманил — совсем как тварюшку какую. Фигурку елочную у него из ладони принял и сам до цельной зарастил. Легко так, но уж больно жест парадный, как у фокусника. Никакой нежности в нем, никакой надежды.
Тут за окном красная ракета взлетела, а за ней целый сноп белых искорок. Воздух трещал, как масло на сковородке, — хорошо в форточку было слышно. А потом тишина проступила, такая чистая и ясная после грохота. И слова Старого было слышно, хоть и с середины:
— …не повторится, не бойся. Я тебе сам… назначу.
Гунька, кажется, так перед диваном и топтался с этой елочной безделицей в ладони. То ли он спросил «когда», то ли это игрушка так хрустнула?
— Как время придет. Не торопись. Понял меня?
А по имени он Гунечку так и не назвал, плохо это. Гунька, может, что и понял, да не то… При всех такие вещи не просто так говорят: Старый меня не стесняется, потому что тут стесняться нечего. Нет никакого интима, как бы Павлику этого ни хотелось, — а только одна забота и вина за то, что не уберег.
— Понял, — отозвался Гунька. От дивана отошел и к ящику своему присел. Начал заново все ту же ракету восстанавливать, не обращая внимания на то, что у него по рукаву морской мышик карабкается.
А я вдруг вспомнила, что при моей прошлой жизни Гунечка очки носил, а сейчас их нет, ему глаза спрятать некуда. Видимо, когда его оживляли, то зрение и восстановилось.
— …И вот приходят ко мне, значит, такие трое молодых людей… Как же их тогда, Леночка, звали, не вспомнишь? Губчека?
— Ревком вроде, — отмахнулась я, поджимая ноги. Все-таки в джинсах как-то удобнее жить. Будь на мне юбка, я бы на диван вот так не залезла, коленками-то наружу неприлично. А впрочем, шут с ними, с приличиями, не до того сейчас… Уж больно интересная история. Слушаешь и вроде как про предстоящее забываешь: до очередного телефонного звонка.
— Ну пусть ревком будет, — согласился Старый, глядя в заоконную темноту. По левую руку от него сейчас я сидела, а по правую Гунька. Устроились поближе, хотя диван большой, всем места хватает. Вон, на полочке для слоников Цирля примостилась удобно. Старый руки раскинул, а она крылья. Словно охраняла нас от всего. Хорошо. И стреляют как будто потише — слышно, как в сумерках на фикусе елочные игрушки крутятся, блестят боками… — Ревком так ревком. И говорит, значит, мне эта ревкомовская тройка: «Так, мол, и так, товарищ Панкратов, будьте любезны сдать государству незаконно принадлежащие вам ценности…» — Старый чуть помолчал. У него в сумерках седая щетина на щеках почти светилась — как пыльца фосфорическая на елочной игрушке. Мы же из освещения одну гирлянду оставили, остальное пригасили. Как в затемнении. Или в дортуаре перед сном. На детскую нынешняя комната не сильно похожа, но все равно воспоминания наводит. Мама мне как-то сказки на ночь не рассказывала, а вот Манечка могла… У нас с ней разница в возрасте небольшая, в ее последнюю жизнь и вовсе близнецами смотрелись, а она все равно старшей была, заботилась обо мне…
Я уж не знаю, о чем Гунька сейчас думал, но и он историю Старого мимо себя пропускал. А Савва Севастьянович слова перебирал медленно, как гречневую крупу примерно.
— И вот подходит уже обыск к концу, а третий юноша, чернявый такой, в косоворотке, все молчит-молчит, а потом как засаживает три пули в фикус. И причем опять же молча! — почти торжествующе произнес Старый.
Я эту историю помнила слабо, но знала, что вот сейчас самое интересное и произойдет. Даже не заметила, что у меня ноги затекли. Гунька тоже не шевелился, только мышика себе с плеча на плечо пересаживал. А Цирля взметнулась, прошуршала над нами и осторожно приземлилась на подоконник. Села там — копилка копилкой — качнула мягкой лапой ближнюю к ней игрушку. Кажется, это стеклянный будильник был, на котором стрелки всегда без пяти минут полночь показывали.
— А дальше? — выдохнули мы в унисон почти просительно. Я даже удивилась, что когда шепотом, то у нас с Гунькой голоса похожи.
— А дальше… — усмехнулся Старый. — А дальше… Ну ты, Леночка, знаешь, что у меня за фикус был. — Я кивнула, хотя помнила, опять же, слабо, когда этот цветок у Старого вообще появился. Не то при Павле, не то после Крымской кампании. Знала лишь, что работал с этим растением какой-то давний камрад Саввы Севастьяновича, который, уходя на очередную войну, передал цветок по всем правилам, с оберегом. — А дальше пули-то от ствола отскакивают и обратно в эту троицу рикошетят.
— Ранили? — жадно поинтересовался Гунька, почесывая по холке шустрого мыша.
— Увы.
Штурман ревниво приподнял мордочку, а потом разочарованно отвернулся.
— Увы, мой дорогой. Но нервы товарищам пролетариям потрепали изрядно. Этот чернявенький, значит, весь в конфузе, а тот, кто у них главным был… Фамилия смурная какая-то, Фельдман, Шпильман… А, Шпеллер! Илья Аронович, насколько я помню. Так этот Шпеллер и говорит очень обвиняюще чернявенькому: «Что же вы это, товарищ Галина, так неаккуратно промахиваетесь! Можно сказать, дискредитируете советскую власть!» Ну и сам у нее наганчик-то этот забирает и…
Старый разошелся. Теперь он рассказывал легко, с прибаутками и смачными описаниями, кружил в отступлениях и держал легковесные паузы — как чечетку отбивал. Кто не знает, в жизни не догадается, что тот изрешеченный фикус Савва Севастьянович потом полгода выхаживал, несмотря на нехватку дров и прочих благ первой необходимости. Это на ведьме раны от пуль зажили бы легко, а с растения что взять…
Гунька так заслушался, что начал пальцами под отворотом футболки ерзать — чесал то место, куда в него пуля угодила. Там боли нету, так, один зуд комариный. Уже вроде неделя прошла, а он все держится…
— А дальше?
— А дальше, Павлик, совсем уж странные дела твориться начали… — Тут у Старого, как назло, телефонный аппарат ожил. Даже два. Сперва городской, а затем и мобильный, который Савва Севастьянович исключительно «карманным» величает. Ну сподручнее ему, да и слово подходящее. А вот разговоры, судя по всему, — не особо.
Мы с Гунькой еще даже не переглянулись, только свет в торшере зажгли, а то уж больно неловко вдвоем в этой темноте сидеть. Тем более что гирлянда угасала помаленьку, — Гунечка не сумел ее нормально подлатать, с подживающей-то рукой такие вещи не сильно ладными бывают.
— Ну вот что, мои хорошие… — Старый в комнату вернулся, хотел нам важное сказать, но его опять мобильник отвлек: — Все, у больничных ворот меня жди, прямо у въезда, сейчас все выясним. Вот что. Я сейчас на обход, постараюсь побыстрее, но не обещаю. Леночка, если кто в дом придет — ты гостя прими.
— Жеку, что ли?
— Можно и Жеку. А ты, Гуня…
Вот чудно… Старый нам сейчас наставления дает так, будто мы дети малые. Ну если внешне посмотреть, то это он прав. Что мне, что Гунечке сейчас двадцать с небольшим. По нынешним меркам, еще студенты. Только вот я все никак в свою молодость поверить не могу, а Гунька — к новому статусу привыкнуть, говорит мало и неохотно. Надо будет его растормошить сейчас немножко.