Московские Сторожевые
Шрифт:
Оно ведь не страшное на самом-то деле.
Ты возвращаешься домой. Не то чтобы сильно поздно, десятый час всего. Просто темно все время, конец осени, вот и кажется, что вокруг глухая ночь. А на самом деле — еще вполне рано, и народ продолжает ошиваться в третьем подъезде многоэтажки, на самом верху, где лестница перекрыта проволочной сеткой, дальше уже выход на чердак. Хорошее место, спокойное и сухое, жильцы какие-то пофигистичные, никого не гоняют. Можно сидеть до упора. И все сидят. Клюква в очередной раз банкует, раздавая колоду на пол лестничной клетки, можно еще перекинуться, время детское. Но ты все равно сваливаешь, перекрыв своей козырной дамой-пикой кинутого Клюквой туза. Играете не на деньги, но Клюква все равно начинает возбухать, хочет отыграться. Ты отмазываешься. «Нет, все, мне домой пора, там батя…» «Что, взгреет, да?» — Клюква сочувственно кивает. Ты неопределенно пожимаешь плечами, мол, понимай как хочешь. Потому что боишься хвастаться, на самом-то деле. Какое там взгреет? Батя дома.
Это полная и безоговорочная пруха, сказочный расклад, про который как-то даже и неудобно говорить. Они ж не дети, блин, уже, чтобы вот так прыгать от восторга: «Ура-ура, мама домой пришла!» Хотя от маминых возвращений ты никогда не прыгал. Скорее, наоборот, торчал в этом подъезде до упора, провожал кого-нить до дома, того же Клюкву или Зайца, тянул с немудреными разговорами. И потом к себе топал кругалем, как можно медленнее и с неохотой. И всегда жалел, что живешь на первом. Иногда пешком до пятого поднимался, просто от не фиг делать, чтобы время убить. Шел и на каждой площадке считывал запахи соседских ужинов. В двадцать первой — картошка жареная, у Потаповых — курица с гречкой, дальше кто-то молоко проворонил, потом семками калеными пахнет, потом ничем, там алкаши живут, потом кошками — от двери теть-Кати, потом снова курицей, но другой, из тридцать седьмой квартиры. Потом с пятого этажа вниз — это опять как меню задом наперед читать — и к себе домой. Радуясь тому, что ничем не пахнет, а могло бы и винными выхлопами.
А теперь вот борщом. Прямо от железной двери, где код и домофон, и оба не работали никогда, а теперь вот как новые. Запах такой наваристый, что кажется, будешь завтра почтовый ящик открывать, так эти воспоминания о борще оттуда вывалятся плотным ядреным пластом. Вроде рецепт как рецепт, батя при тебе сто раз готовил. Ну не сто — двадцать от силы, за полгода больше не наберется, а до этого бати не было… Ну он готовил, ты видел это все, а у самого так не получалось ни разу.
Про то, как было без бати, вспоминается, но редко. Только когда домой возвращаешься раньше него. Тогда страшно становится, а вдруг он больше не придет никогда? И это все, пипец котенку, полный и безоговорочный. Трясешься, как маленький, чуть ли не в глазок заглядываешь на каждый скрип подъездной двери. Дома с этим не справиться. Поэтому в подъезд, к Клюкве, Зайцу, восьмиклассницам каким-то, в те же карты резаться до упора, пока красные и черные капли мастей не начинают в глазах рябить: хотя давно уже не в раздачу смотришь, а на крашеную стену, она в новом доме чистая такая, бежевая. Глаза отдыхают, да. А потом — самое вкусное, блин — слаще этого борщевого запаха в пятьсот раз. Это когда мобильник в куртке начинает подрагивать. «Паш, ты где шлындаешь? Мама волнуется, ужин стынет».
Мама не волнуется, кстати, она вообще ни по одному вопросу не парится никогда. «Будет день — будет пища» и все такое в этом же духе. В холодильнике шаром покати — так можно гостей позвать, денег нет — ничего страшного, выкрутимся, к директору вызывают — ну пусть вызывают, у нее вечером спектакль, ей надо себя настраивать, а директор — это пустое.
У нее все пустое — и карманы в том числе. Как будто маму вообще ничто на этой земле не держит, она отсюда в любую секунду взлететь может. Или скатиться. Теперь не скатится: у нее Митя есть. Ну батя в смысле. Потому что «папа» — это совсем детский сад какой-то, а тут сурово почти, как-то по-митьковскому даже. Батя.
Он не возражает ни фига. Соглашается молча и припахивает тебя резать телефонный кабель или там держать отвес.
Или хоть картошку коцать для этого борща. Батя постоянно шароебится по хозяйству — причем видно, что ему это в кайф. Он, как к матери переехал, так сразу начал… Причем как-то так, законно. Не как захватчик или тот притырок из ТЮЗа, с которым мама несколько лет мелькала, а спокойно, обстоятельно. Будто их квартира — это заболевшее животное, не как собака, конечно, а покрупнее. Ну не знаешь даже, с кем сравнить. Мамонт, например. Такой же запущенный и заросший. И он этого мамонта осматривает и начинает выхаживать. Все свободное от работы время. Матери причем ни слова упрека, что она так квартиру запустила. Уважает ее. Ну вот прям реально уважает, потому что актриса.
Ты даже сам про это как-то забыл, тем более что мать не в ТЮЗе давно, а так… В Доме детского творчества театральную студию ведет два раза в неделю, а в остальное время косметикой торгует вразнос. Прибыли от этого три копейки, а ей все равно нравится. У нее память профессиональная, дикция хорошая… Ты пару раз слышал, как она эту тушь или чего там еще кому-то по телефону нахваливала. Настоящий монолог получался, честное слово.
Она и сейчас со своими мазюкалками носится, уже не ради денег, а вроде как в удовольствие. Деньги теперь батя приносит. Для кого-то, может, и маленькие, а вам хватает. Потому что, откуда у бати большие, он же не олигарх. Сантехник он. Профессия как профессия, и не хрен ржать. Сам ты, Клюква, говночист и унитазных дел мастер. Потому что, если бы не унитазы, бати бы не было. Ну реально.
У вас в марте сливной бачок переклинило намертво: ты там поколупался чего-то, потом забил на это дело, некогда было. Тем более что слив не на цепочке давно висит, а на такой ленточке розовой шелковой, мама его починила так когда-то. А тут уже и ленточка ни хрена не помогает… В общем, вы пару недель с матерью как-то мыкались, потом откопали телефон ДЭЗа, вызвали сантехника. Ты еще надеялся, что от школы отмажешься, будешь мастера ждать, а мать дома осталась. Ну вот Митя, батя будущий, этим сантехником и был.
Как в телесериале, ептыть… Сплошная санта-барбара на местный лад. Пришел из школы, а дома мать с сантехником чай пьют. Реально, не красное, не шампуньчик мамин ненаглядный, а черный чай. Ты сперва от этого охренел, а потом от Митиного утверждения, что он ленточку в сливном бачке увидел и в маму сразу влюбился. За легкомысленность и экс-тра-ва-гант-ность.
Сперва не поверил. Первые дни еще думал, что батя — вор-квартирник или, там, многоженец профессиональный, они как-то особенно называются.
Да нет, обознался. Обычный мужик. Мать говорит — красивый. Тебе как-то без разницы. Батя, он же такой… Ну он, как переехал, так в первый же день все лампы в доме на яркие заменил. И в квартире, и по жизни. Так и не объяснишь. С ним хорошо до одури, а без него… мать как мерзнет все время, реально. Главное, что мерзнет, но согреваться не пробует — ни красным, ни белой, ни чем иным. Завязала прям в тот день, как они познакомились. Не то чтобы тебя это сильно припекало, сравнивать-то не с чем было. А теперь вот сравнил. За одно это на батю молиться можно или там еще чего. Мать не молится, она радуется ему. Правда, как ребенок. Батя вечером в прихожей раздевается — у вас же тесно, хрущоба потому что, одному и то не повернуться, — а она вокруг прыгает, чуть ли не висит на нем. А она ведь маленькая, даже на твоем фоне. А с батей вообще хрупкой кажется и такой… нежной, что ли.
Только одно плохо — когда он с работы долго не идет. Ну как сегодня. Вот и сидишь в подъезде, с Клюквой, Зайцем и колодой, на телефон так косишься, что Заяц ржет и начинает проезжаться на тему счастья в личной жизни. Но сейчас и без звонка ясно, что он дома, — борщом-то пахнет. Да так, что желудок урчит громче, чем ключ в замке поворачивается.
А потом — ну как дверью по морде шмякнули, ей-богу. И дело не в том, что никто тебя не встречает… Подумаешь, привык, что батя выходит в коридор… Как привык, так и отвыкнешь. Дело в двери. Не во входной, а той, что в материнскую комнату. Она как раз с порога видна, а за ней — вход в твою, а дальше кладовка. «Отнорочек», как мать всегда называла. Это что-то детское совсем, из Маршака, что ли. «Сказка об умном мышонке» — вот. Мама ее на разные голоса всегда читала, ну как маленький спектакль. И тебя потом по макушке трепала — дескать, это у меня самый умный на свете мышоночек, и все дела. И ты в маму лицом тыкался, естественно, хотя от винных выхлопов тебя тогда мутило. Ну мелкий был, лет шесть. На червонец меньше, чем сейчас.