Московские Сторожевые
Шрифт:
— Тебя? К нему? — Павлик с места не встал, не глядя в ящике буфета маникюрные ножнички нащупал. Начал ими заусенцы подрезать, для пущего впадания в образ лучшего подруга, так сказать. Вот умничка моя, а?
— Ну да, а что?
— А ты думаешь, ему такое будет надо? — не своим каким-то голосом отозвался Гунька. Видимо, сейчас Старого цитировать начнет. Ну своими словами, естественно, так нашей Даше понятнее будет.
— А разве нет? — почти испуганно пискнула Сенечкина жена. И как-то даже сжалась слегка, будто ждала, что ее сейчас ударят. Не Семен, ясное дело, а та мамаша-стервозина. Вон уже сколько детка в браке живет, а привычку в себе не вытравила. Все время свою вину чувствует:
Ну ничего, сейчас Гуня подправит — не столько жестами и чайком нужной консистенции, сколько правильными словами. Не иначе сам от Саввы Севастьяныча что-то подобное слышал. Потому и разъяснит правильно:
— Данька, так он же тебя любую любит, ты чего? Ему не жертвы нужны, а твое счастье. За фигом ты себя этим приворотом уродовать будешь?
Даша вновь затрепетала мокрыми ресницами, заговорила чего-то о непорядочности, о том, что Сеня ее облагодетельствовал как мог. В общем, достоевщина какая-то в чистом виде. Тоже мне, mademoiselle Мармеладова нашлась. Я только одного не могу понять: как Семен у себя под носом весь этот ужас и кошмар сумел прошляпить? Куда он смотрел-то, недоделок? Это ж Несоответствие в чистом виде, статья двенадцать-гамма, сроком до десяти лет. Ужас!
— Да не нужно ему так, Данечка… — снова замуркал Гуня. Уже и новое имя нашей детке выдумал, и чаек свежий заварил, и даже Цирлю усадил под самый бок. А мышонку Штурману что-то беззвучное шикнул, упросив сидеть в кармане свитера и не высовываться: оказывается, Даша мышиков боится, а ее сейчас отвлекать нельзя, пока мы с ней работаем. — Он ведь тебя не просто так любит, ты сама подумай. Он тебе пример подает.
— Какой?
— Да элементарный, Данечка, — Гунька так затрепался, что чуть девочке крылаткиного глинтвейна вместо чая не плеснул. Хорошо еще, что за окном снова бухнуло. Как раз Павлик вздрогнул, как проснулся: сообразил, что творит. — Он своей любовью тебя учит любить.
— Его?
— Да нет же, балда. Тебя. Ему надо, чтобы ты себя полюбила.
— Не понимаю, — изумленно выдохнула деточка и снова сморгнула слезы. Уже не горькие, а такие… детские. Словно она сказку смотрела, в которой все плохо было, а сейчас хорошо закончится, чудо произойдет и все спасутся.
— Давай-ка я объясню? Можно? — Я тоже вдоль стола передвинулась, отгоняя Цирлю и указывая Гуньке на расческу. Сейчас я кое-что детке растолкую про самоуважение, о котором сама не всегда помнила, да про то, что себя в уже совершенном винить не надо. Главное, верить в то, что больше подобных ошибок не сотворишь, это куда важнее. Ну, собственно, на одном таком разговоре можно девочку из отчаяния вынуть, это же психология мирских, классика жанра. Только, пока я с ней поработаю, Гунька детке незаметно волосы нужным гребешком расчешет, начисто выметет из головы чувство вины, пускай на освободившемся месте спокойствие прорастает.
Хорошая работа, ладная, Гуня в первый раз в жизни такое счастье творит, а я, очень может быть, что и в последний. Кто знает, чего там у нас сегодня вечером будет? Но мне сейчас даже про это не сильно страшно думать. Известно ведь, что нас работа всегда лечит. И наш страх снимает, и все остальное. Когда мирской из своего горя выздоравливает, мы вместе с ним поднимаемся, немножко молодеем, немножко крепнем. Даже если эта работа у нас последняя, лучше уж так сделать, чем никак…
— Он тобой гордиться еще будет, — клятвенно пообещала я Дашеньке. — Ты ведь этого хочешь, на самом-то деле?
— Ну да. Наверное… А вы… а ты как догадалась?
— А…а… — Я губами по воздуху зашлепала, не зная, как отбрехаться. А Гуня, стервец, воспользовался моментом:
— А Лилька любопытная у
— В каком плане? — сморгнула Дашенька.
— Ну в како-ом… Понравилась ты ей. Вон, смотри, как краснеет.
— А? Ой…
— Это у нас тоже… хих… семейное. Мы тут не только сушеными мухоморами, хихикс… интересуемся.
Ну, Гуня, ну, скотина такая! Ну доберусь я до тебя, паразитина! Сейчас бы придавила, да не могу: во входную дверь звонят. Теперь это точно Жека — потому как ее духами аж через стенку пахнет, вот честное слово.
— Иду уже, открываю! — пропела я и снова в коридор выдвинулась. В голове такой хаос был, что куда уж там первозданному.
Много чего я про Дашу знала: что любит, что не любит, какой помадой пользуется, каким голосом смеется, как в ресторанах стесняется еду заказывать, как одежду себе покупает — жадно, не глядя на цены, боясь, что больше потом не позволят. Я даже знала, в какой она позе засыпает, Сеня рассказал, что мы с ней в этом одинаковые. Он ведь с ней, правда, до первой брачной ночи ни разу, как и полагается в приличных домах. А если честно, то просто догуливал то, что нам с ним тогда оставалось. Вроде как, пока Спутник свою избранницу супругой в том самом смысле не сделал, это еще и не измена. Так что Сеня долго тянул с женитьбой. А я, ну как помешанная, его все время про невесту расспрашивала. Так ведь совсем не то, что нужно, выяснила-то. Может, знай я про Дашину жизнь заранее, своими бы руками ей Сеню передала? Мне-то что, я справлюсь, я крепкая, а мирской девочке помощь нужнее.
— Слушай, я тут, пока в метро ехала, такую фишку классную придумала, ты просто щаз вся упадешь, когда расскажу. Ты собачек в сумочках видела когда-нибудь?
— Где? В Москве?
— Ну не знаю, в кабаке, там, каком-нибудь или в салоне красоты… Когда сидит такая цаца вся из себя прекрасная, а у нее из сумочки собачка маленькая пырится? — Жека даже раздеваться умудрилась как-то громко, не говоря уже про манеру изложения. Я пожала плечами и попыталась объяснить Дуське, что у нас сейчас на кухне делается. Но не смогла перебить. — Ну вот, а я тут подумала, что можно новую моду ввести. Не на собачек, а на каких-нибудь обезьянок маленьких. Например, на мармозеток. Чтобы их точно так же с собой везде таскать… Они же мелкие такие. И не гавкают. И наряжать во все можно, даже от «Дольче и Габбана» например. Ну? — Евдокия разобралась со всяческими пуговицами и молниями, предстала передо мной в таком непристойно-прекрасном виде, что я снова как-то промолчала.
— Не получится, они замерзнут на фиг! — отозвался вместо меня Гунька. Прямо с кухни крикнул, но так… Не воплем, а протяжным капризным тоном.
— Кто?
— Мармозетки твои. Сперва замерзнут, а потом обгадят сумку. Негламурно.
Жека округлила намазюканный рот. Потом, забыв поправить открытую до невозможности блузку, засеменила к кухне. Приглушенно поздоровалась, узнав гостью, и снова вернулась в коридор.
— Ты мне чего не сказала, Лен?
— А когда? Ты же трещишь как пулемет, тебя не перебить.
— Ну… — Евдокия запнулась, начала одергивать подол юбки. К счастью, там сильно дергать было нечего — уж больно куцей оказалась Дуськина юбчонка: мало ткани, много ног и какие-то бусинки блестящие сбоку… Стразы, что ли? Или пайетки? Не вспомню. — Ну трещу. И чего теперь?
— Что, тоже страшно? — шепотом спросила я, кивая почему-то на входную дверь. Но Жека поняла: мы же из квартиры Старого сейчас все вместе отправимся… Понимаю, что на переговоры, а мысленно почему-то хочется сказать, что на передовую.