Московский апокалипсис
Шрифт:
– Слушаюсь!
Ну, вот и всё… И Ельчанинова он не спас, и Ольгу оставил одну… На ватных ногах Ахлестышев вышел из Оружейной палаты. Его повели по Ивановской площади. Каторжник еле плёлся, подсознательно стараясь хоть немного продлить отпущенный ему срок. Всё вокруг, и люди и предметы, стали для него вдруг очень интересными. Ещё немного наглядеться и надышаться! Вот церковь Николы Гостунского, где служил его духовник отец Елизарий. На выступе абсиды сидел канонир и курил трубку. Он посмотрел на Петра и равнодушно отвернулся. Как же так? Ведь человека сейчас убьют, и погаснет целая планета! Его, Петра Ахлестышева, планета! Но артиллериста это мало интересовало.
Конвой вёл партизана на расстрел, и с каждым шагом тепло жизни выходило из него. Вот они прошли мимо обломков древних стен. Пётр вспомнил, что это остатки зданий Приказов, разрушенные сорок лет назад. Тогда решили возвести в Кремле новый дворец, старые Приказы снесли, а развалины за столько лет так и не убрали… И дворец не построили. Каторжник смотрел на эти мелочи, которых раньше и не заметил бы, и каждой частичкой души цеплялся за них. За туман над Москвой-рекой. За выступающий купол любимого им Константиноеленинского храма. За битый, серый от старости, кирпич под ногами. И даже за бессердечного канонира, что совсем не хотел глядеть в его сторону…
Всё когда-то кончается, кончилась и Ивановская площадь. По натоптанной тропинке драгуны спустили арестанта вниз. Там стояло ужасное зловоние. Возле испещрённого пулями прясла между Тайницкой и Петровской башнями лежали расстрелянные. Их было много, не менее полусотни. Пробитые головы, искажённые предсмертной мукой лица, уставившиеся в небо глаза… Сейчас и он, пока ещё живой, дышащий, думающий и любящий человек, тоже распластается тут. И уже не будет ни дышать, ни любить… Ольга, Ольга!
– Отделение, в шеренгу! – скомандовал сержант.
Ноги у Ахлестышева сами собой начали противно дрожать. Стыдно-то как! Он попробовал прекратить эту тряску, но у него не получилось. Более того, от страха застучали зубы, запершило в горле… И вдруг Пётр снова вспомнил об Ольге. Как тогда, перед свинцовой рекой в Замоскворечье, когда уже собрался погибать. А ведь сейчас не так всё плохо! Он кое-что успел. Отчаянов с Сашей спасут княгиню! Глупый Полестель думает, что выиграл, а на самом деле он проиграл. И его доклад Бонапарту уже не тайна. И он, Пётр, изрядно уже настрелял французов: дорого обошлась им его жизнь! Всё замечательно! Ольга сделается свободна и век ей выпадет долгий-долгий, и всегда она будет его помнить и любить. И никто и никогда не будет так любить графа Полестеля. Ну, случилось ему, Петру Ахлестышеву, умереть… Он честно воевал за свою любовь и за своё Отечество. И не станет сейчас, в последнюю минуту, малодушничать перед врагами!
Произошедшая в каторжнике перемена укрепила его. Колени перестали дрожать, и зубы унялись. Он посмотрел на палачей высокомерно, с чувством превосходства. Подошёл драгун с тряпкой, чтобы завязать приговорённому глаза, но Пётр отвёл его руку.
– Стреляй так.
Ахлестышев теперь стоял, расправив плечи, и спокойно молился. Он совсем уже не думал о смерти, о том, что перестанет дышать – это потеряло для него значение. Ольгу спасут. Отчаянов дал слово, а он всегда его держит. Ольгу спасут!
– Целься!
Драгуны вскинули ружья и навели их прямо на партизана. Ещё миг… Но русский только усмехнулся. Забавные ребята рассчитывали его напугать? От этих вот сморчков у него только что дожали колени? Один солдат, что с краю, походил на огородное пугало, второй – на записного пьяницу. Ну и гвардия! Во всей шеренге единственный драгун смотрелся более-менее прилично, а остальные – какие-то чубекесы! Давайте, стреляйте уже…
Вдруг сержант опустил саблю, подошёл к Ахлестышеву и тронул его за рукав.
– Пойдёмте.
Ничего не понимая, Пётр отправился следом за ним. Французы с пленником поднялись наверх и вернулись в кордегардию. Что случилось? Казнь отложена? Или, что вернее, его пытались сломить, запугать? А не вышло!
Ахлестышев шёл сам не свой – пережитое у стены далось ему трудно. Но он почувствовал, что отношение к нему драгун изменилось. Они даже шагали сейчас по бокам не как конвой, а скорее, как почётный караул. Когда каторжник оступился на тропе, его бережно придержали за локоть, а на входе в палату предупредительно распахнули дверь.
Сержант ввёл Петра обратно к Полестелю и доложил:
– Господин полковник, этот человек не боится смерти.
– Хорошо, свободны.
Драгун вышел, а граф кивнул пленнику на стул.
– Садитесь. Вы действительно настолько любите княгиню Шехонскую?
Тот промолчал, озадаченно глядя на француза. Что за игру он затеял теперь?
– Ваше дело безнадёжно. Русский, пробравшийся в Кремль в нашем мундире… Верная казнь. Но я могу не подавать рапорт и замять этот случай.
– А что взамен?
– Я могу также передать вашу записку княгине. И даже… не уверен, что получится, но я попробую устроить вашу с ней встречу.
Ахлестышев вскочил со стула.
– Так вы мне действительно лгали! Вам известно, где она и что с ней! Молю вас, скажите!
– Всему своё время. Пока что вам надо думать, как спасти свою жизнь, а не как повидаться с чужой женой…
– Так что взамен?
– Взамен – услуга с вашей стороны. Я посажу вас в одну камеру с захваченным нами русским шпионом. Он отказывается отвечать на мои вопросы. Не пытать же мне офицера! Он, как и я, дворянин. Но мне позарез нужно узнать некоторые вещи.
– Что именно я должен выведать?
– Кто его агенты. Как именно резидент поддерживает связь с Кутузовым. И какие сведения он уже успел передать.
Ахлестышев скривился.
– С какой стати этот человек должен мне всё рассказать? Незнакомцу и совсем не патриоту. Вы переоцениваете мои способности к шпионству.
– Он откроется вам. Не сразу, но откроется. У вас наружность порядочного человека. И потом Ельчанинову – так зовут офицера – некуда будет деваться. Я просто не оставлю ему выбора. Ему нужно связаться со своими, а вы единственный русский в его окружении. И когда он узнает, что вас освобождают…