Московский гамбит
Шрифт:
Олег прочел довольно много, и был какой-то переломный момент: некоторые устали. Читать дальше или не читать?
Все решили резкие сумасшедшие шесть звонков в квартирную дверь.
— Кто это ломится? — подумал Берков. — Уже совсем ночь.
Пошатываясь, Берков пошел открывать — вперед, по длинному коридору. Он слышал как что-то щелкнуло: и ему показалось, что дверь в одну из комнат приоткрылась, и на него смотрит глаз: огромный, внимательный и пугливый.
То была старушка-соседка, которой часто после «сборищ» — снились кошмары. Беркову захотелось
В другом конце коридора по какому-то наитию уже чувствовали, что это Терехов. Высунулся кто-то лохматый и белолицый (напротив жил милиционер), который прошипел.
— Терехов, Терехов идет! — громко и радостно закричали. Олег немного сник, теперь не хотелось читать. Терехов был единственный подпольный поэт в Москве, который — по крайней мере, в смысле славы — мог соперничать с Олегом. И писал он другие стихи — совершенно разорванные, безумные, возникающие как факелы в ночи (В творчестве он считался намного левее и авангардней Олега). И жизнь его была подстать его поэзии.
— В шапке или без? — спросил Олег.
Если Леня был в шапке, независимо от погоды — это значило, что он почти трезв. Шапку же он снимал (тоже независимо от погоды) — когда был пьян. Как он объяснял — из почтения к алкоголизму.
— Без шапки, но держит ее в руках, — осведомила Олега Тоня Ларионова.
Олег вздохнул. Последний раз Леня появился перед ним в шапке — в приличной академической компании, куда был приглашен. И действительно, был трезв. Пили только чай — из опаски — но Леня почему-то часто отлучался в уборную, и хотя ничего не пил, кроме чаю, с каждой отлучкой все пьянел и пьянел. Все впали в транс от этого, а Леня, наконец, вышел из уборной без шапки, и Олег понял, что Терехов припас в кармане бутылочку и прикладывался к ней в тишине клозета. Для вдохновения, чтобы читать стихи.
— Если Терехов идет, то ожидай маразм и сумасшествие! — раздался вдруг голос сверху, со шкафа. То произнес Коля, который уже сидел там с четвертинкой водки.
Какая-то маленькая, смеющаяся девочка подошла к шкафу и вытянула личико:
— А ты знаешь, Коля, кому, я слышала, Терехов любит больше всего читать свои стихи? — прошептала она, — трупам! — и она подняла пальчик. — Да, да, трупам. Человеческим. Он как-то умудряется присутствовать среди них.
В ответ Коля молча налил ей стопочку и протянул со шкафа.
Терехов вошел, и тут же его окружили. Был он растерзан, в распахнутой рубашке, и выглядел старше своих 26 лет.
— Леня, штрафную!.. Где ты, где ты пропадал!? Тебя все ищут по Москве!
— Да разве его найдешь?!
— Пива!
И ему налили кружку пива. Он плюнул в нее и отпил.
Но его появление неожиданно внесло метафизические ноты в загул. По всем этим людям, в этих двух комнатах, с их непонятной мебелью и безумными картинками на стенках, вдруг прошел некий трепет. Неясно с чего это началось, но идея этого трепета была такова: надо превращаться, превращаться и превращаться! Превращаться — в кого? Это было неизвестно! Но в этом движении смещалось все: и жажда бытия, и желание вырваться из себя, превратиться во что-то иное, может быть даже в светоносное. Ко<л>я так и подпрыгивал на шкафу от этих предположений. Из-за этого водка пролилась на голову смеющейся девочки Лены.
— Превратиться… Превратиться… Превратиться, — этот шепот… это бормотание передавалось от одного человека к другому, и охватывал почти всех.
— Я чувствую, что во мне зреет мое будущее воплощение, — бормотал молодой человек в красной рубашке. — Оно будет кошмарным. Моя душа воплотится не в этом мире. Он будет черным, с огнями-провалами, и никто в нем не найдет друг друга.
— И я вижу в себе… — кричал кто-то в ответ, схватясь за галстук Беркова.
— Вырваться, вырваться, вырваться! — стонал Закаулов, вставший из своего угла.
— И улететь!
— Куда улететь!?.. Куда… Куда?!
— Я знаю…
— Но мы там будем одинокими…
— А я хотела бы стать котом, — вставила белокурая девочка из Катиной свиты. — Просто так. Не от ума.
Леня, стоявший по-прежнему в центре комнаты с пивной кружкой в руке, недоуменно и сердито реагировал на эти бормотания.
Наконец, он прервал всех.
— А я вам вот что скажу! — закричал он, и все обернулись к нему. — От себя не улетишь!..К адку, к адку надо привыкать!
— К какому «адку»?
— К обыкновенному. К аду. Который здесь на земле, и особенно после смерти. Да поймите же вы, — и его мутные глаза вдруг загорелись, — эти тихие спокойные вещи: большинство людей в аду будет! Да и сейчас полуад на земле… Так вот привыкать, привыкать надо. (Леня даже застонал…) Надо приучаться любить страдания, любить ужас и вопреки всему жить в аду своим бытием! Ведь бытие наше все равно там останется, и оно есть. Патологическая любовь к жизни в аду — вот в чем сейчас нуждается человечество! Брести по черному, обездоленному миру, и любить свое бытие!
— Не слишком ли?
— И даже мерзость, мерзость любить! Потому что иначе не вывернешься: она всегда с людьми, любим мы ее или нет. Уже здесь на земле повенчаться со страданием… Тренироваться, тренироваться надо для ада! Ишь, адожители!
И он захохотал — по-своему, дико и с надрывчиком.
— Ну, начинается, — проговорил недовольный Олег.
— Я почему в свою кружку плюю, — покачнулся Леня. — И еще плюну. Вот (И он плюнул). Это высший экстаз: жизнь мерзка, а я все равно ее люблю.
И он влил пиво себе в глотку.
— Жизнь мерзка, а я все равно ее люблю… — это опять каким-то шепотом пронеслось по комнатам. Все смешалось, и все завертелось.
Кто-то говорил, что вечного ада не существует: почитайте индусов и эзотериков… Но не так важно, сколько он длится… Просто: страдания, страдания и страдания… Разве их мало уже на земле? Здесь тоже стал полуад.
Другой говорил, что пришедший к чистому бытию в аду тем самым освободится от ада; но знающий, как освободиться от ада, не попадет в него.