Шрифт:
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Москва нежилась, древнела, отдыхала и успокаивалась в лучах еще не заходящего вечернего солнца. Стояло лето 197… года, и небо над Москвой было таким бездонно-чистым и открытым, как будто в мире наступало какое-то сверхъестественно безмятежное время.
Спиридоньевский переулок, что затерялся в бесконечных улочках между Пушкинской и Никитской площадью, тоже был покоен, солнечен и чист. Одинокие прохожие — многие москвичи уже разъехались по дачам, была суббота — только подчеркивали высшую пустынность и уютность улиц. Иногда из какой-нибудь булочной выскакивала осторожливая старушка с буханкой белого хлеба в руке, да лениво позевывал на своем посту милиционер… Но по
Дом № 3 по Спиридоньевскому переулку — двухэтажный, желтовато-белый, — сохранился еще с конца прошлого века. Широкая парадная лестница вела в квартиры с длинными узкими коридорами, по бокам которых размещались комнаты жильцов. В конце одного коридора, выходящего в глубокий и покойный сад, приютились две смежные комнатки, которые принадлежали Олегу Сабурову — знаменитому подпольному неконформистскому поэту Москвы. В этот вечер Олег сидел у себя со своим давним другом Борисом Берковым в томительном и немного странном ожидании. Мебель в комнатах была вовлекающая в себя, старинная, и друзья расположились в высоких вольтеровских креслах, покуривая и распивая пиво. Иногда из сада под окном раздавался какой-нибудь причудливо-нездешний голосок, и сразу замирал.
— Придет или не придет, вот в чем вопрос, — мрачно повторял Борис.
Был он низенького роста, с внимательным, даже пронизывающим взглядом и с выражением на лице скрыто-одухотворенным. Олег же внешне являл собой полную противоположность: пышный, красивый, со стремительными движениями, вдохновенным лицом и печальным, но властным взглядом. Чувствовалось, что он избалован женщинами, хотя это внутренне не коснулось его. Обоим друзьям было под 30.
— Я почему-то боюсь, что он не придет, — глухо ответил Олег.
Стало тихо в комнате, когда где-то — словно из несуществующего подпола — болезненно мяукнула кошка.
— И что же будет, если он не придет?
— Тогда будет то, что было, — продолжал Олег. — А мне так хочется многое изменить!
— Почему, Олег? Что с тобой?
— О, Боря, ты же знаешь меня. Да, конечно, я хочу того, чего всегда хотел: славы, самоутверждения и… бессмертия.
— Ты сама скромность, Олег.
Сабуров засмеялся, неожиданно изменившись в лице.
— Да. Но, Боря, иногда я вдруг, среди дня, отключаюсь и смотрю застывшим взглядом в одну точку, как будто что-то, самое жуткое и тайное, я упустил… А потом бессмертие. Я ведь говорю не только о творческом, но и том… абсолютном бессмертии. И это мучает меня. Что-то во мне надорвалось. Может быть, потому что я болел, но скорее не в этом дело. Я чувствую, что мы, люди, находимся в совершенно невыносимой ситуации: с одной стороны жизнь сама по себе, сознание, самобытие — так прекрасны, и так хочется, чтобы это всегда было, но с другой стороны жизнь чудовищно, издевательски коротка и безобразна… и что после? Если не владеть ключами жизни и смерти, то лучше не жить. Если бессмертие существует, то я хочу сейчас, именно сейчас, стать свидетелем своего собственного бессмертия, а не просто верить в него! Соприкоснуться с ним практически! Если же это невозможно, и все покрыто непостижимым мраком, то хотя бы продлить, продлить жизнь, за ее обычные сроки, любыми средствами, в том числе и почти сверхъестественными. Говорят, теперь много появляется намеков на такую возможность. Тогда и шансы на абсолютную разгадку будут выше. Но я чувствую жажду сохранить и спасти себя. И поэтому боюсь, что он не придет. Не придет, как не встают мертвые из гроба.
— Ну, что за сравнение!
— А, это к слову! Но видишь ли, я ничего не преувеличиваю. Я знаю из верных источников, что этот тайный человек существует. Кто он? Маг, исцелитель, алхимик — не знаю. Но он обладает какой-то огромной силой, и главное, совершенно необычной, не встречающейся почти в истории людей. Как тебе сказать? Необычной в смысле ее направленности и сути. Так оценивают это те, которым я доверяю. Нет, не маг, не исцелитель, это слишком банально, хотя может быть он и делает мимоходом все эти пустяки. Это что-то другое, совсем другое! Мне сказали, что лучше всего его назвать «алхимиком», хотя то, что он делает, может быть, к алхимии никакого отношения не имеет. Но случилось так, что мой приятель, через которого я кое-что знаю, уже больше никогда не увидит этого тайного человека. Здесь все кончено. Но он назвал Сашу Трепетова, сказав, что Саша действительно близок к нему. И вдруг теперь Трепетов обращается к нам…
— Но не сам этот человек…
— Но ведь Саша с ним в контакте, и придет от его имени…
— Что тебе Трепетов точно сказал?
— Что я, ты и Леша выбраны. И чтоб больше никого не впутывать в это дело.
— А много ли людей в Москве вообще слышали об этом тайном человеке?
— В основном только очень узкие круги. Но так получилось, что вся эзотерическая Москва содрогнулась…
— Что же можно такое сотворить, чтобы даже эзотерическая Москва содрогнулась? — пробормотал Берков и тихонечко себе, спокойно закурил новую сигарету.
Опять настойчиво и беспомощно мяукнула сиротливая кошечка, оказавшаяся под кроватью. Она была бездомная, и угол под кроватью поэта был только временным убежищем для нее. Откуда-то из коммунальной кухни донесся нелепый звон кастрюль.
— И ты по ряду признаков думаешь, что этот человек владеет, так сказать, ключами жизни и смерти? — добавил Берков, неуютно взглянув приятелю прямо в лицо.
— О, Боря, Боря! — Олег даже вскочил с кресла. — Не думай, что я такой уж подлый, законченный эгоцентрист! Хотя, конечно, как я говорил, это, мягко выражаясь, не последнее, что интересует меня… Нет, понимаешь, есть нечто большее, что меня влечет… Я ведь ничего не знаю, тут какое-то притяжение, что-то странное, великое и реальное…
— Да, самое интересное в этом деле, — прервал Борис, — его подлинность. А подлинность в таких вещах нельзя пропускать. Я и согласился на все это только потому, что слышал кое-что крайне любопытное об этом человеке от серьезных людей.
— То-то и оно! И не упрекай меня…
Но тут раздались истерические шесть звонков в дверь этой коммунальной квартиры. В ответ в стороне, на кухне, упала чья-то кастрюля, может быть, вывалилась из руки хозяйки.
— А это к нам идут, — улыбнулся Боря.
— Пойду открывать, — озаботился Олег.
Через минуту-другую он вернулся.
— Конечно, Закаулов, — радостно объявил он.
— Ну, значит, все в сборе, не хватает только главного, Саши Трепетова, — вздохнул Боря. — Ну, входи, Леха, входи!
И Леша Закаулов появился за спиной поэта. Олег захлопнул за ним дверь и запер ее на ключ. Леха, как всегда, был чуть-чуть пьян («Не удержался даже в такой момент», — подумал Берков), в помятой рубашке, он весел.
— Ребята, клянусь, не пил, зная, что иду в бездну, а не в пивную! — воскликнул он.
— Ну, если подходить с твоими мерками, то можно считать, что ты сегодня не пил, — проворчал Борис.
Леха уселся в третье вольтеровское кресло.
— Лешка в норме, — заметил Олег. — Он выпивши, но без перехода за грань…
— Для меня непонятно одно, господа, — заговорил Закаулов из глубины своего кресла, — зачем этот тип, Саша Трепетов, выбрал меня?! Понятно, что тебя, Олег, ты — поэт, языкотворец, избранник муз и богов, и что тебя, Борис, ты — подпольный интеллектуал, философ… Но зачем этому тайному человеку я, я, Леха Закаулов, с моим метафизическим надрывом, песнями и пьянством?.. Мне бы улететь на Луну, а не лезть в ворота жизни и смерти. Я сюрреалист, черт побери, гуляка, и у меня сердце иногда рвется на части от любви.