Московский гость
Шрифт:
– Я слагаю с себя обязанности секретаря нашей ячейки.
Образумилов пропустил его слова мимо ушей. Он с недоумением озирался по сторонам:
– А где Членов? Кто-нибудь его видел?
Кто-то будто бы видел Членова в холле гостиницы, а кто-то на дороге к могиле поэта, толком же его не видел никто и нигде.
– Петушков, - крикнул Образумилов стоявшему в углу номера толстяку с испитым лицом, - ты будешь вместо Членова выводить со мной вождя. Мы с тобой, товарищ, забавны как худой и толстый, хрестоматийные герои, и это как нельзя лучше оттенит солидность нашего лидера.
Место для митинга левым отвели на заднем дворе гостиницы. Там уже
– Да это же Моисей в кумаче! Выведешь нас из тьмы египетской, отец?
Не иначе как небо взорвалось в голове Коршунова, и он громовым голосом обвинил:
– Безбожники!
Верные его сторонники, по глухоте, усугубленной общим шумом, приняли эту хулу за приветствие и захлопали громче.
– Что вы такое говорите, Леонид Егорович?
– тихо удивился Петушков, человек, который вообще не знал умения думать и всегда носил в себе только глобальное недоумение.
– Не знаю... К слову пришлось...
– ответил ведомый.
– Ничего, ничего, - так же тихо одобрил Образумилов, - все правильно, они и есть безбожники. Фарисеи и торгующие в храме, книжники и иуды.
– А в полный голос выкрикнул: - Товарищи, Христос воскресе!
– Так ведь не пасха чай, - отозвался какой-то насмешник.
– Не ко времени заверещал, петух!
– И в самом деле?..
– не то спросил, не то все же чуточку упрекнул Петушков.
– Ты, Петушков, помалкивай, знай свой шесток, - огрызнулся Образумилов.
– Здесь я командую. И если я говорю, что Христос воскресе, значит я к тому имею основательный повод. А скажу тебе быть Иудой или каким-нибудь там Агасфером, ты им будешь. Понял?
Петушков понурился, не смея возражать, а тем более предаться размышлениям над столь удивительным прологом к задуманной культурной акции. Он поддерживал Леонида Егоровича под локоть и чувствовал, как в невообразимой толще того глухо бьется сердце.
– Говори речь, Леня, - распорядился карлик, подталкивая вождя к микрофону.
Начал Коршунов скупо и словно бы неумело, без уверенности в себе. Правда, выдержал паузу, которая могла сойти и за эффектную.
– Говорят о Христе...
– заговорил он наконец.
– Воскрес... Вполне вероятно... А с другой стороны, он же бессмертный сын Бога и сам Бог, зачем ему нужно воскресать? Не нужно... Он вовсе не умирал никогда... Поэтому, товарищи, мы и говорим о жизни и смерти, о воскресении и бессмертии в этот прекрасный солнечный день. Ведь наше дело бессмертно, оно вовсе не умерло, как кажется некоторым. Легко представить себе, что кто-то, пораженный нашей несгибаемостью и неистребимостью, превратится из Савла в Павла, певца нашей немеркнущей славы... Но чтобы кто-то из нас отрекся от священного дела борьбы за народное счастье прежде, чем трижды прокричит петух, такого не вообразит и заклятый наш враг. И лучшее подтверждение моих слов то, что мы собрались здесь и отдаем дань уважения светлой памяти нашего великого поэта!
Постепенно оратор воодушевился, его голос окреп, руки пришли в движение, и в конце концов он простер их перед собой ладонями вверх, как бы в ожидании горлиц, которые напитают его еще большей силой.
– Кстати, о поэте, товарищи. Поэзия бессмертна, поэт не умер, как полагают некоторые, он продолжается в нас с вами, в нашей смертельной войне за свободу трудового народа. Сейчас он любуется нами с небес, слушает и мысленно восклицает: ай да молодцы ребята, ай да черти!
– Что ты мелешь, окаянный, мерин вонючий?
– зашипел, задергал за рукав плаща Образумилов.
– Попутал ноты? Говори о предстоящих выборах, агитируй, нетопырь!
Но Леонид Егорович уже словно кувыркался в жерле извергающего огненную лаву вулкана, и жалящая оторопь карлика была ему нипочем. Он слушал недра земли, провозглашавшие вечный бой, и сам стал голосом восстания, высшей справедливости, а отчасти и поэзии. Аудитория, конечно, уже покорилась ему и ловит каждое его слово, он чувствовал это. И незначительным фактом, пустяком показалась ему телесная хворь, сделавшая невозможным его непосредственное участие в сражениях. Он сражается каждым своим вдохом и выдохом, и пока он дышит, он побеждает.
– Вот я стою перед вами в плащанице, - закричал Леонид Егорович упоенно, - и спрашиваю себя: а кто это кучкуется в поле моего зрения? Сброд? Или верные и сознательные сыны нашего духовного отца Фаталиста? Ну-ка, ну-ка! Где ваши глаза? Не прячьте их! Дайте заглянуть! Вижу, теперь вижу: поэта, нашу гордость, вы разорителям отечества и расхитителям культурных ценностей не отдадите! Они, засевшие в древних кремлях наших ордынцы, делают вид, будто не знают, кто мы такие и откуда взялись. Так мы им напомним, объясним! Перефразируя какого-то классика, скажем им прямо в лицо: мы вышли из шинели Фаталиста!
Недалеко от помоста стояли Виктор, Вера и Григорий Чудов. Виктор, надев, к месту ли, нет, свой знаменитый картуз и тонко усмехнувшись, крикнул:
– Кто ж это делает вид, будто не знает, кто вы такие? Это очень даже хорошо известно. И в вашем происхождении тоже нет никакого секрета, так что о шинели вы заговорили зря, у разных портных одевались вы и поэт!
Оратор снисходительно хмыкнул - в микрофон, громко, велегласным фуком.
– Вы, молодой человек, - протрубил он, - судите поспешно и предвзято. Я вам растолкую свою метафору. Возможно, вы слышали, хотя бы краем уха, что поэт погиб, защищая свободу наших братьев южных славян. Роковая пуля пробила шинель...
– А он был в шинели?
– не унимался Виктор.
– В высшем смысле - да! В шинели он и пал на поле брани, погиб геройской смертью! Мой юный собеседник, мы эту шинель поняли, мы постигли ее сокровенный смысл! А теперь скажите: кому поэт, умирая, мог передать эстафету героизма, если не нам, истинным друзьям народа?
– Вот, оказывается, что! Высший смысл! Вы, стало быть, из высших соображений одну половину своего возлюбленного народа отправили на тот свет, а вторую загнали в крысиные норы! И это уже мало похоже на метафору!