Московский полет
Шрифт:
В 9.00 я вышел от Бочарова. Я был в растерянности. Не потому, что спасителя России из меня не вышло, а потому, что подумал: если это и есть самые прогрессивные, левые, либеральные советские конгрессмены, то каковы же правые ортодоксы? Империя вот-вот развалится на части, а ему даже слово «империя» произнести страшно! В стране пахнет кровью с такой силой, что я этот запах учуял на американском континенте, а они собираются торговаться с народом по поводу стоимости заводов.
И вдруг… меня словно током ударило: черт возьми, а не потому ли все те
– Извините, – остановил меня чей-то голос.
Я поднял глаза. Сорокалетний усатый мужчина – тот самый, который пялился на меня сначала в зале Дома кино, когда я встретил там Марину Князеву, а потом следил за мной в буфете, когда я ел бутерброд и запивал теплым абрикосовым соком, – стоял передо мной в гостиничном коридоре, загораживая дорогу.
– Разрешите представиться, – сказал он. – Моя фамилия Строев.
– Оч… оч… – начал я, мысленно ощущая холод стальных наручников на руках и понимая, что уж тут-то КГБ поймал меня с поличным: мало того, что я нелегально вернулся в Москву из Ленинграда, так еще и проник в гостиницу, где живут все депутаты советского парламента! – Очень приятно…
– По вашему лицу этого не скажешь, – улыбнулся усатый. – Но вы, наверно, не врубились. Я Олег Строев, бывший муж Лизы.
– О-о-о! – выдохнул я с таким облегчением, словно уже отсидел год в Лефортовской тюрьме и выпущен в обмен на какого-нибудь советского шпиона. – О… вы… вы, кажется, хоккеист?
– Был. Сто лет назад, – усмехнулся он. – Сейчас занимаюсь «деловыми играми». По заданию ельцинской группы мы просчитываем модели социальной реакции разных слоев населения на реформы экономики. Завтра с утра у нас заседание в Доме архитектора, приходите.
– Спасибо, я сегодня уезжаю в Ленинград.
– Жаль. А как там Лиза?
– Мы разошлись, – сказал я сухо.
– Я слышал. Но я имею в виду вообще? Как она? Она делает что-нибудь на сцене?
Я посмотрел ему в глаза. Когда-то этот русский мужик любил мою жену. Я никогда не спрашивал у нее, почему они разошлись, но, помнится, она говорила, что он ничем не интересовался, кроме хоккея, и она ушла от него. Но вот он бросил свой хоккей, стал не то социологом, не то экономистом и – я вижу по его глазам – продолжает любить Лизу, как я свою Аню. Но что я могу сказать ему – моему двойнику?
– Нет, – говорю я. – Она не играет на сцене.
– Понятно… – произнес он со вздохом. – Извините, что я вас задержал. Всего хорошего.
И он – мой странный двойник – протянул мне руку.
Я пожал эту руку, сказал:
– Счастливо.
Он пошел по коридору, но даже его спина укоряла меня в том, что Лиза не стала американской кино– или театральной звездой.
43
Я вышел из восточного подъезда гостиницы на площадь Революции. Звонить Гдляну было рано, и, чтобы убить время, я решил пройтись по Москве. Конечно, это надо было сделать в первый день, а не в последний. Но меня так закрутило в водовороте событий, что, кажется, только сейчас, на шестые сутки, я вынырнул в короткую паузу.
Было 9.15 утра, улицы уже палили августовским жаром. Я достал из кармана магнитофон и стал наговаривать все, что вижу. Просто так – себе на память.
«Проспект Маркса. Оглушительная новинка перестройки – платный кооперативный туалет. Заходишь, платишь двадцать копеек. Кафель на полу и на стенах. Старуха уборщица моет тряпкой пол и следит, чтобы все бросали деньги в тарелку. Рулон бумаги на весь туалет один – перед коридором кабин. Отрываешь себе кусок бумаги и идешь в кабинку. Если не хватит, придется за новой порцией бумаги выскакивать из кабины со спущенными штанами…»
«Всюду разбитые мостовые и какой-то всеобщий оглушающий ремонт: возле Большого и Малого театров, в гостинице «Метрополь», перед универмагом… Пыль, грохот, не слышу сам себя! «Метрополь» ремонтируют финны, хорошо бы всю страну отдать им на ремонт… В скверике за ЦУМом – гигантская очередь к совершенно пустым киоскам – ну, пятьсот человек! Подошел, спросил, за чем очередь? Ждут мужские рубашки. Иду дальше по улице. Вывеска на пустом киоске: «Джинсы индийские – 70 рублей». Тоже стоит гигантская очередь, ждут. Джинсов нет, продавщицы нет, очередь есть…»
«Иду в потоке прохожих по Столешникову переулку. Это самый центр Москвы, как Сорок седьмая улица в Нью-Йорке между Пятой и Шестой авеню. Но – жуткий ремонт, мостовая разворочена, грохот, пыль страшная. Черт, чуть не попал под машину! Душно, жарко! А вот прямо с лотка продают «пепси», 17 копеек стаканчик. Даже не с лотка, а с каких-то ящиков. И наливают не в бумажные одноразовые стаканчики, а в стеклянные, многоразового использования – те, от которых приходят в ужас американцы…»
«Иду в толпе через Пушкинскую улицу. Ой, толкнул женщину! Между прочим, толкнул и даже не извинился. Да она и не оглянулась. Тут все друг об друга толкаются, как рыбы в нерест… Пивной бар на углу, в подвале. На ступеньках вниз стоит знакомая очередь. С тех пор стоит, как я уехал…»
«Вышел из Столешникова переулка, подхожу к улице Горького. А вот знаменитый на всю Москву грузинский ресторан «Арагви»! Вах! На двери ресторана – эмблемы кредитных карточек! Да, это уже прогресс – наконец-то московские рестораны принимают «Визу», «Американ экспресс» и «Дайнер клаб»!..»
«Ресторан «Центральный» на улице Горького. Вывеска: «Ресторан высшей наценочной категории». Что это значит? Зайдем посмотрим. У пустой раздевалки стоит старичок гардеробщик. Подхожу.
– Скажите, а что это значит – «высшей наценочной категории»?
Голос гардеробщика:
– А это самый дорогой ресторан!
– Ага, понимаю. Но можно просто сказать: ресторан высшей категории. А что такое «наценочной»?
– А это еще пять процентов за культурное обслуживание.
Пытаюсь шутить:
– Ах вот оно что! Мало берете! Наверно, некультурно обслуживаете!
– А если без пяти процентов, так что – меня можно коленом толкать? – говорит гардеробщик.
– А с пятью процентами толкают?
– Не изменилось положение! Как было, так и есть! То была курица рубль пятьдесят, а сейчас она три с чем-то. За эти пять процентов повысили зарплату официантам.