Московский полет
Шрифт:
…А поезд все цокал по рельсам, по темной ночной русской долине: «На Запад! На Запад!» И гудел протяжно и взволнованно, как жеребец в предчувствии весны и свободы.
Брауде ушла в купе спать, а я все стоял в пустом коридоре ночного поезда, курил и смотрел в открытое окно. Где-то там, в этих темных русских просторах, гуляют наши прошлые жизни, моя и Лизина. И какие-то люди носят нас в себе, смотрят нас в наших фильмах, называют своих детей нашими именами и разговаривают с нами во снах. А мы даже не знаем об этом, мы живем какой-то параллельной жизнью, как в Зазеркалье…
46
Трехлетняя Хана, нарядно одетая, торжественная и любопытная, стояла на стуле во главе праздничного стола.
Я сидел по другую сторону стола, в белой рубашке и ермолке, и читал им ту самую брошюру «Шабат в еврейской жизни», которую написал когда-то для маленького еврейского издательства «Призыв».
– «…Зажигая субботние свечи, поднимая чашу с вином и отказываясь от любой работы в субботу, евреи тем самым веками, тысячелетиями отвергали свою зависимость от мира вещей, бедствий и рабства в очередном галуте. Шабат был днем полной свободы и способом устоять в любом принижении. Подумайте, разве можно сломить, уничтожить, поработить или обратить в другую веру народ, который постоянно, из недели в неделю, из года в год и из века в век каждый седьмой день празднует свою свободу! Даже у американцев, которые считают себя самыми свободными людьми в мире, есть в году только один День независимости. А у евреев – пятьдесят два!..»
Я перевернул несколько страниц.
– Так, теперь инструкции: «Заслонившись рукой от зажженных свечей, хозяйка дома произносит следующее благословение…» Повторяй, Лиза: «Благословен Ты, Предвечный Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас своими заветами и заповедавший нам зажигать свечу святой Субботы…»
Лиза негромко повторяла, Хана смотрела на нас с восторгом и изумлением, для нее это была какая-то новая игра.
– Папа, а мне что говорить? – спросила она.
– Повторяй за мной Киддуш субботы. – Я стал читать с книги: – «И был вечер, и было утро… День шестой… И совершены были небо, земля и все их воинство… И совершил Бог к седьмому дню творение Свое, которое сделал, и почил в день седьмой от всего творения, которое сделал. И благословил Бог день седьмой и освятил его…» – Дальше, как повелела инструкция, я взял бокал с вином и продолжил над вином: – «Благословен ты, Господин Боже наш, Царь вселенной, сотворивший виноградный плод… Барух ата, Адонай Элохэйну, мэлэх Хаолам, борей пери хагофен…» – Следующую часть молитвы нужно было читать над хлебом, но я вдруг отложил брошюру и сказал: – Нет, не могу! Я не слышу это внутри себя…
– А что ты хочешь слышать, папа? – спросила Хана.
– Не порть ребенку праздник, – негромко сказала Лиза.
Я взял брошюру и стал читать дальше:
– «Благословен Ты, Господин Боже наш, Царь вселенной, производящий хлеб из земли. Барух ата, Адонай Элохэйну, мэлэх Хаолам…»
Но я знал, что читаю это в последний раз. Да, Лиза приготовила субботний ужин и даже надела косынку на голову, чтобы сыграть роль еврейской жены, хранительницы домашнего очага. Но я не мог участвовать в этом спектакле. Не мог, даже понимая, что с помощью этих суббот Лиза пытается склеить черепки нашей семейной жизни. Не мог, потому что с детства привык разговаривать со своим Богом тайно от всех, мысленно, пряча свою связь с Ним от школьных учителей, друзей и даже от родителей. Тот Бог, в которого я верил, был моим, личным и настолько интимным, что заговорить с ним вслух, да еще вот этими чужими словами, стало для меня абсолютно невозможно. Так же невозможно, как прилюдно заниматься любовью или писать книгу на глазах у всех.
Конечно, неизвестно, как долго хватило бы Лизы на то, чтобы играть роль еврейской жены. Но разве и моя немота в молитве не была признаком того, что я моральный калека? Такой же калека, как тот безногий русский инвалид на картине Максима в Нью-Йорке…
А теперь подумай, вдруг сказал я сам себе, если ты отверг Лизину попытку склеить семью, то, значит, не одна она виновата в вашем разводе! И вообще – отсюда, из России, как в перевернутом бинокле, все видится совсем не так, как в Массачуссетсе. Да, Лиза уходила от тебя, потому что ты дни и ночи сидел за своей пишущей машинкой. Но ведь и Анна, уходя, кричала тебе то же самое! Так чем ты лучше этого хоккеиста Строева, который тоже был занят только хоккеем? Стоп! Это же поразительно: именно тогда, когда Анна уходила от меня, Лиза с теми же словами уходила от своего хоккеиста! Значит, как я – двойник хоккеиста Строева, так Лиза – двойник моей Ани…
Это открытие поразило меня настолько, что я тут же закурил. Настоянный в лесах воздух врывался в окно и бил меня по лицу плотными, как полотно, порывами прохлады, поезд вспарывал ночь гудками, а я держался рукой за оконную раму и возбужденно думал: Господи, а что, если это вовсе не Лиза терзала меня по ночам пантерой и черной кошкой? Что, если это не ее ненависть облаком бродила по моей квартире? А вдруг это и вправду было просто моим предчувствием гражданской войны в России? Какой я писатель – талантливый или бездарный, – это покажет время, но каким бы я ни был – я днем писал кровавые бунты завтрашней России, а по ночам эта погромная Россия возвращалась в мои сны, в подсознание, и впивалась в горло и раздирала грудь…
А Лиза – разве не она приготовила тот субботний ужин? Разве не она зажигала субботние свечи? И разве не хотела она стать мне еврейской женой? Так, может, теперь, когда я что-то понял, когда из этой ночной России я вижу свою жизнь не так, как в бостонской и нью-йоркской духоте, – может быть, теперь нам попробовать еще раз? Ради Ханы, ради дочки попробовать склеить то, что мы разломали. Да, я знаю, что это будет непросто. Ведь все, что свело нас когда-то, сгорело во взаимной вражде. Но не я ли переписал когда-то из «Агады» в брошюру о субботе древнюю еврейскую притчу о чуде с горящим уксусом? Однажды, в канун субботы, сказано в «Агаде», уже в сумерках дочь одного раввина в слезах сказала отцу: «Папа, я сделала ужасную ошибку! Вместо масла я налила уксус в лампаду!» «Не беда, дочь моя, – ответил раввин. – Тот, кто маслу повелел гореть, прикажет гореть и уксусу». И лампада с уксусом горела весь субботний день.
Тот, кто повелел мне уехать из России и родить Хану от Лизы, разве он не может приказать и уксусу гореть в лампаде нашего семейного очага?
И в ночном вагоне у открытого окна я под грохот колес вдруг сказал негромко:
– Барух ата! Адонай Элохэйну!..
Голос мой был сух, я прокашлялся и неожиданно вспомнил продолжение молитвы:
– Мэлэх Хаолам! Борей пери хагофен…
И тогда, изумленный таким прозрением собственной памяти, я выставил в окно разгоряченное лицо и громко, с вызовом крикнул в русскую ночь:
– Барух ата! Адонай Элохэйну!!!
Паровозный гудок подхватил мою молитву и понес сквозь ночь. Но ни гудки, ни грохот колес уже не мешали мне молиться вслух. Я обрел голос и дерзко кричал России эти древние гортанные слова:
– Мэлэх Хаолам! Борей пери хагофен!..
47
А наутро был Таллинн, Эстония – совершенно другая страна!
Вы понимаете это сразу, с первой минуты. И не только потому, что свеже-солоноватый балтийский воздух на первом же вдохе освежает ваши легкие от московского смога. Нет, не в этом дело! Вы спускаетесь с платформы на брусчатку привокзальной площади, подходите к стоянке такси и видите, что навстречу вам из кабины такси тут же выходит шофер в белой рубашке и белых перчатках, берет ваш чемодан, ставит его в багажник. А потом, заняв свое место за рулем, вежливо говорит с мягким эстонским акцентом: