Московское метро: от первых планов до великой стройки сталинизма (1897-1935)
Шрифт:
1. Советская техническая эйфория
Сооружение метрополитена не только послужило идентификационным фактором для непосредственных участников стройки, но и в высшей степени подошло на ключевую роль в инсценируемом пропагандой прорыве в лучшее, светлое будущее. «Вся страна строит метро», «Мы строим лучшее метро в мире», «Лучшее метро для красной столицы» — такими лозунгами населению прививали чувство, что здесь возникает какое-то общее, грандиозное свершение всех советских граждан, которым можно гордиться и удивлять мир.
О настроениях граждан СССР в 1930-е гг. источники дают противоречивую картину {2393} . В 1933 г. Сталин объявил об успешном завершении первой пятилетки и начале новой, радостной эры. «Жить стало лучше, жить стало веселее», — так звучало его обращение к народу, которое запало в душу и метростроевцам [271] .
Пропаганда внушала настроения прорыва к лучшей жизни и оптимизма. В мемуарах [272] и даже в путевых заметках западных туристов [273] ведется речь о том, что современники воспринимали время первой пятилетки как эпоху бурного подъема. «Одна система поднимается, другая клонится к упадку», — так заместитель начальника Метростроя инженер Крутов охарактеризовал на встрече ударников 1 января 1933 г. достижения Советского Союза в противовес «банкротству» западного мира {2394} . Его ничуть не смущало, что в то же самое время в Советском Союзе голодали миллионы людей, равно как и молодого Льва Копелева, который, будучи послан в село на уборку урожая, своими глазами видел нищету украинских деревень. В восприятии Копелевым происходящего эти переживания отступали на задний план перед техническими успехами индустриализации:
271
Цитата Сталина, например, была использована в качестве заголовка к главе о 1935 г. в неопубликованных воспоминаниях одного инженера, работавшего на Метрострое (Воспоминания Н. С. Николаева // НА 138/2 л. 158).
272
Ср., например: Жуков Г. К. Воспоминания и размышления. М., 1970. С. 242, где упоминается «неповторимый, своеобразный подъем настроений». «Хорошо, очень хорошо мы начинали жить».
273
Ср., например: Fischer. 1944. Р. 100, 110. Автор — женщина, родившаяся в России, в 1915 г. эмигрировала, жила в разных западных странах, в 1927 г. переселилась в Советский Союз, который она вновь покинула, глубоко разочарованная, в 1939 г. Ср.: Kisch. 1932. S. 3007.
«1932-й год живет в моем воспоминании в сиянии радостных чувств, самоуверенной юности и бесчисленных надежд. Там, за границей, бушевал экономический кризис. В Германии было 7 миллионов безработных. В США еще больше. […] Каждый день наши газеты писали о стачках в капиталистическом мире, о нужде и голоде […] Насколько иначе все выглядело у нас! Газеты печатали телеграммы и статьи о наших новых заводах, домнах и машинно-тракторных станциях, о новых и все более весомых успехах и достижениях, о все более грандиозных планах» {2395} . [274]
274
«Я принадлежал к тем, кто верил этим “аргументам”, несмотря на все, что уже видел, узнал и пережил», — ретроспективно оценивал Копелев свою тогдашнюю веру в политическое руководство, которое приписывало кулакам вину в организации голода в стране (Ibid. S. 360).
В некоторых сообщениях туристов и дипломатов приводится обратная картина: общество, чье первоначальное воодушевление из-за неудач уже сошло на нет {2396} , [275] отличительными чертами которого являлись разочарование и страх [276] . «Чувство глухого пессимизма» подметил австрийский посланник в Москве во время первомайского парада 1933 г.:
«Если не брать в расчет санкционированных рукоплесканий, которые предназначались стоящим на мавзолее Ленина партийным и правительственным бонзам, среди людей нельзя было заметить никакого воодушевления. Даже длинная танковая колонна, с которой я повстречался на оживленной улице вечером 1 мая при ее возвращении из Москвы, — вид, который и на европейца производил сильное впечатление, — у прохожих, которые, в отличие от меня, не видели майского парада, не вызвала совершено никакого интереса, в чем отчетливо выразилась нарочитая неприязнь.
275
У Лионса, который находился в 1930-е гг. в Советском Союзе, сложилось впечатление, что шумный энтузиазм, с которым было провозглашено в 1933 г. начало второй пятилетки, не находил отклика в населении страны.
276
Ср., например: Smith. 1937. Р. 220. Автор являлсяамериканским коммунистом, который проработал в Москве в 1932-1935 гг., после чего разочарованным вернулся на родину. Ср. также: Chamberlin. 1934. Р. 127. Чемберлен, с 1922 по 1934 г. корреспондент газеты Christian Science Monitorв Москве, сначала симпатизировал Советскому Союзу, но затем также вернулся оттуда разочарованным.
В этой обстановке глухого пессимизма — которая была еще заметнее за пределами московского оазиса — следует усматривать истинную подоплеку «неполадок», против которых сегодня со все большим ожесточением стремится обрушиться вся советская система как в городе, так и в деревне: против всего того, что официально в прессе и прочих источниках массовой информации называется саботажем, кулацкой установкой, контрреволюционными происками» {2397} .
Месяц спустя посланник смягчил свой приговор: жестокая хлебная кампания убедила городское население, что насилие со стороны государства может избавить города от угрозы голода. Кризис зимы 1932-1933 гг. был преодолен, и в настроении горожан наметился перелом {2398} .
Большинство иностранных наблюдателей сходились в одном пункте — по поводу невероятной веры советского общества в современную технику. Она стала центральной составной частью советской повседневности уже в 1920-е гг. Проводились «праздники машин», крестьяне с энтузиазмом отмечали свадьбу на тракторе; плакаты на технические темы заняли место иконы. Гордые индустриальными успехами родители нередко давали детям такие имена, как «Трактор», «Электрификация» или «Домна» {2399} .
Подобные экстравагантности касались, разумеется, только меньшинства, однако и широкие слои населения в возрастающем объеме позволили увлечь себя настоящей технической эйфорией. «Это было прямо-таки упоение техникой», — вспоминал Клаус Менерт о своем общении с русскими знакомыми, вместе с которыми в начале 1930-х гг. мастерил воздушные змеи и планеры. Молодые люди проявляли необычайный интерес к технике {2400} . Воспитанная в партийном духе молодежь «с каким-то почти религиозным фанатизмом верит в коммунистическую цель и ее достижение с помощью техники. Чудеса современной технологии приводят их в пламенное воодушевление, ими полностью овладело честолюбивое стремление догнать и перегнать западную цивилизацию», передавал свои впечатления один немецкий инженер, работавший на советском заводе {2401} .
Вся Россия пришла в восторг от сталинского лозунга «Овладеть техникой!», отмечалось в 1932 г. в путевых заметках одного из западных туристов. В книжных магазинах лежала преимущественно техническая литература, технические журналы шли буквально нарасхват. На собраниях и по радио постоянно велись речи о вопросах техники, в кино шли фильмы по техническим вопросам {2402} . [277] Независимо друг от друга иностранные наблюдатели отмечали род «религиозного рвения» {2403} , с которым русские увлеклись техникой:
277
Аналогичными впечатлениями делились американские инженеры и администраторы, работавшие в СССР по контракту (Hughes. 1991. Р. 256-258).
«Техника в России — все. Все средства современной технологии лихорадочно применяются в интересах социалистического строительства. В России отменили бога, его место заняла техника. Россия — технический рай, поскольку она ждет от техники всего» [278] .
Квазирелигиозный раж описывает в своих мемуарах даже тогдашний партийный активист Лев Копелев:
«Фабрики, шахты, локомотивы, токарные станки, тракторы и турбины превратились в предметы культа, исполненные сакраментального благоговения («Техника решает все», — сказал Сталин). […] Ежедневно газеты приносили сообщения о выпуске тракторов, автомобилей, буровых установок. Бесстрастные статистические величины — плановые цифры, сведения отчетов и колонки цифр — имели над нами пифагорейски-каббалистическую, волшебную силу («Социализм — это учет», — сказал Ленин). Когда Сталинградский тракторный завод начал выпускать в день 120 тягачей, радость забилась во мне» {2404} .
278
Saliger. 1932. S. 16. Автор был австрийским профессором-технологом, посетившим СССР в 1931 г.
Эта незыблемая, почти религиозная вера в технику, в изменяемость природы, в преодоление ее законов революционной волей представляет собой один из источников, из которого большевики черпали энергию для своей честолюбивой программы преобразования страны. При этом вера во всемогущество техники находилась в вопиющем противоречии с реальной технической квалификацией. Советский «американизм» и фетишизация техники служили скорее идеологической компенсацией фактической отсталости в области технологии {2405} .