Москва еврейская
Шрифт:
— Удивительно, что за жидобоязнъ, — с горькой улыбкой заметил Мамис.
— А оброк Гаврылу Хведоровичу ежемесячно-таки плати: эта статья сама по себе, — продолжал Давид Захарьич. — Кто платит пять рублей, кто больше, кто меньше, смотря по средствам, лишь бы задобрить коменданта этой грозной крепости, в которой люди содержатся под замком, как заморские звери в зверинцах, с той только разницей, что со зверей за это денег не берут… А кончилась кому-нибудь отсрочка — батюшки мои! Что за содом, что за гармидер подымется в подворье, как будто вся Москва в пламени! Гаврыло Хведорович ругается, толкает, полицейские толкают, дворник толкает. «Убирайся, укладывайся, вон!» Хоть бы ты в ту пору укладывал самые дорогие товары на извозчиков; хоть бы ты был как раз в середине расчета с фабрикантом или оканчивал нужное письмо — нужды нет, кончить не дадут, одно слово: «вон и вон». Разумеется, что не так страшен черт, как его рисуют: при известных условиях смягчается и Гаврыло Хведорович, и полицейские, и дают льготу на несколько часов или
— Противно слушать, — прервал Бабис.
— Из рук вон противно, — продолжал Давид Захарьич, — а переносить все это еще противней… Вот, господа, тогда-то случилась со мной прескверная история… ночевал на съезжей [592] , как честный человек говорю вам!
Лесник опять расхохотался, но на этот раз все слушатели последовали его примеру.
— Как? Вы — на съезжей? Это любопытно! — сказал Бабис.
— Куда как любопытно! — отвечал Давид Захарьич, стараясь принужденным смехом смягчить неприятное воспоминание. — Захотелось мне побывать в театре, видите ли. Как можно быть в Москве и не видеть Мочалова [593] ? Давали «Гамлета». Знаете вы «Гамлета», бабушка?
592
Помещение для арестованных при полицейском участке. — Ред.
593
Мочалов Павел Степанович (1800–1848) — русский актер, крупнейший представитель романтизма в русском театре. — Ред.
— Видел когда-то в Одессе, — отвечал Бабис.
— А вы, матушка?
— И я тоже, — отвечал Мамис.
— И я видел здесь, гардемарины играли, — подхватил Сендер. — Он еще как-то по батюшке, Фомич или Сидорыч…
— Нет, дружище, это не то, — отвечал Давид Захарьич. — Ну, а вас, бревно юродивое, спрашивать нечего: где вам в болоте видеть такие штуки? — прибавил он, кивнув головой на лесника.
Лесник беззаботно сосал копеечную сигару, придерживая рукой свой стакан, как будто боясь, чтоб его у него не выхватили.
— Ну, вот, примером, как закричит Гамлет на мать: «Ты, дескать, еще башмаков не износила, как я вот уже шпагой этак и этак!» — продолжал Давид Захарьич, прыгнув на середину комнаты и размахивая руками в подражание Гамлету. — Или: «Ступай в монастырь, Офелия, к монахам, к монахам в монастырь ступай!»
Мамис залился смехом.
— Да вы заврались, Давид Захарьич, — сказал он, — этого там нету.
— Как нету! Много вы знаете! — вскричал Давид Захарьич. — Есть, клянусь честью, есть!., «…в монастырь, к монахам…» А Офелия, Боже мой, что за душка! Только щиплет себе цветочки да поет: «Мо-о-его-оо вы зна-а-ли ль дру-у-у-га…»
И он с большим усердием принялся петь песнь Офелии, подмигивая Маше своим косым глазом и постукивая каблуками в тех местах, где голос изменял ему.
— Да что ж ваша съезжая-то? — спросил Бабис, улыбаясь. — Вы как-то с пути свихнули.
— Да, а-пропо-с, виноват-с, — отвечал Давид Захарьич по-русски. — Принеси-ка мне, матушка, свеженькой стаканчик: что-то в горле сухо… Ну, вот, засиделся я в театре, — продолжал он, — и забыл про все на свете, такое, по правде сказать, невыразимое удовольствие чувствовал. Кончилась пьеса… Меня жалость брала за бедную Офелию, ну и Гамлета самого тоже жаль было… На часы посмотреть и не подумал; пошел себе, знаете, в трактир перехватить чего-нибудь солененького; оттуда домой. Звоню в колокольчик… дворник спрашивает: кто там? Я и отвечаю: свои, мол, отвори, любезный. Куда, и слышать не хочет — не указный час, полночь. Я прошу, умоляю, сулю целковый, потом два, потом три — ни за что… одно слово: надзиратель приказал не отворять. А меня таки этот Гаврыло Хведорович с первого начала не возлюбил: больно я ему дерзким казался, не изгибался перед ним в три погибели, как другие жильцы подворья, шапки не ломал за двести шагов, и перекривлять он меня не мог: других он все перекривлял — цервонцики, процентики, зидовские купцики, а я как раз сдачи дал и показал ему, что чище его говорю по-русски. Так он мне и удружил, разбойник!.. Стою я, братцы мои, стою у ворот и поплясываю — мороз трескучий. Идти куда? Знаю, никто в дом не пустит… просто хоть плачь! Вдруг обход. «Что за человек?» Так и так, говорю, в театре был, а теперь вот дворник не пускает, квартирую, дескать, тут, в подворье. «А, в подворье, — отвечает квартальный, — значит, еврей… Не шляйся, мерзавец, по ночам… Видишь, персона, и ему в театр надо! Веди его в часть». Повели меня, горемычного, в часть и на дороге раза два пинками попотчевали: «Не отставай, мол, ишь ты, шмыгнуть хочет». Куда шмыгнуть, дурачье этакое? Ну, известно, полицейские солдаты: они рады угостить всякого, кто попадется в руки. Усадили меня с разными бродягами, да пьяницами, да ночными пташками. Всю ночь глаз не смыкал: досада, стыд, черт побери! Первый раз в жизни печаль одолела… Думал, по крайней мере, что утром зараз и выпустят, — куда! Пристав, изволите видеть, еще почивает; потом всех задержанных ночью допросил, кроме меня, и с рапортом отправился; потом завтракать принялся; потом се, потом то, а я все в арестантской зеваю да со стыда боюсь головы поднять. Спасибо, один человек надоумил. Нечего делать: пришлось прибегнуть к кошельку… Насилу к обеду отпустили. Каково, а? Великое преступление
— Это самое происходит в Киеве, — сказал Мамис, — только, разумеется с разными местными вариациями. Такое же точно Жидовское подворье, только в нем роль Гаврылы Хведоровича играет какая-то титулярная советница. За какие заслуги отданы ей в аренду евреи, приезжающие в Киев, — уж этого я не берусь решить. А приезжает их не то что в Москву. Там приезжают только издалека, по торговым делам; а тут совсем другое дело: вся губерния населена евреями и населена более чем густо, а в самом губернском городе им жительство не дозволено.
Управляющий Москвою в конце XIX в. князь Долгоруков давно уже вызывал недовольство петербургских царедворцев. За кулисами шла упорная интрига. Долгоруков, мол, слаб, распустил Москву, внес в нее полную дезорганизацию. А между тем, хотя столицей является Петербург, Москва — все же первопрестольная, играет особую роль в русской жизни, почему наиболее важные акты, как, например, коронация, царское венчание, происходили в Москве. Несмотря на то что Долгоруков имел много сторонников в высших кругах и пользовался особым расположением Александра III, в конце концов Долгоруков был смещен, а на его место назначен царский брат, Сергей Александрович, — человек сухой, суровый. Он взял на должность полицеймейстера уже тогда пользовавшегося громкой репутацией Власовского. Это был грубый, необузданный, типичный полицейский, не знавший никакого удержу; слово «закон» было для него пустым звуком; свою репутацию энергичного администратора он заслужил только благодаря широко применявшемуся им усмотрению.
594
Впервые опубликовано: Еврейская летопись. Сб. 1. Пг.-М., 1923. С. 112–118. Лев Моисеевич Клячко (1873–1934) — журналист, издатель, редактор сборников «Еврейская летопись», автор двух книг воспоминаний. — Ред.
Оба новых администратора поняли свою задачу в том смысле, что порученное им «подтягивание» Москвы надо начать с «очистки» Первопрестольной… от евреев.
Мне было тогда около 16 лет от роду. Как еврей, я сам по себе правом жительства в Москве не пользовался. Ошибку моего рождения я исправил тем, что поступил в аптеку. Это давало мне так называемое условное право жительства, т. е. я мог жить в Москве постольку, поскольку я служил в аптеке.
Чистка пошла быстрым темпом, и через весьма короткое время Москва приняла весьма своеобразный вид. Особенно заметны были следы деятельности новых администраторов на московских вокзалах, а по ночам на улицах и бульварах. Вокзалы тех дорог, которые вели в так называемую черту оседлости, стали необычно переполненными и имели такой вид, какой они приобретали во время беженства или демобилизации. Во всех комнатах, на платформах и в проходах валялись на полу евреи со своими семействами, часто весьма многочисленными, со всем своим скарбом, дожидаясь посадки. Количество поездов, не рассчитанное на массовое выселение евреев, было недостаточно для всех подвергнутых высылке.
Высылаемые были преимущественно люди, жившие в Москве годами и десятками лет, имевшие на это право на основании действовавших узаконений, право, которое уже впоследствии было специально в отношении Москвы отнято по настоянию царского брата. Для большинства выселенных «черта» была местом чуждым, неведомым — местом, с которым они не имели никаких связей.
С каждым днем все новые и новые категории евреев причислялись к тем, которые подлежали выселению. Иногда право жительства тех лиц, которых Сергей Александрович хотел во что бы то ни стало удалить, было настолько неоспоримым с точки зрения закона, что необходимо было входить в специальные сношения с центральной властью и обращаться в Сенат с требованием «разъяснить» ту или другую категорию. Но вскоре это надоело. Ответа приходилось дожидаться иногда довольно долго, выселить хотелось как можно скорее, и «кокетничанье» с законностью вскоре было брошено: евреев, имевших даже бесспорное право, без разговоров выселяли, предоставляя им жаловаться в Сенат на незаконные действия администрации. Царский брат и Власовский знали, что, пока Сенат проделает всю свою обязательную процедуру, многим выселяемым уже не потребуется никаких прав на жительство. Они знали об этом не только из общей практики Сената, но и по личному опыту: все требуемые ими от Сената разъяснения неизбежно задерживались.
Не менее, если не более ярко сказывалось выселение евреев на московских улицах по ночам, когда бульвары и улицы становились необычайно оживленными…
Случилось, что я потерял место в аптеке, а вместе с тем утратил и право жительства.
При Долгорукове евреям — аптекарским ученикам, лишавшимся места, давалось две недели сроку для приискания службы в другой аптеке. При царском брате в таких случаях давали 24 часа на выезд.
Во избежание «злоупотреблений» была установлена строгая система: аптеки немедленно сообщали об увольнении евреев во врачебное управление; последнее немедленно ставило в известность об этом важном событии полицию. Благодаря такой солидной постановке еврей, терявший право жительства, не мог легально прожить ни одного дня. Я перешел на нелегальное положение.