Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Иголку делали из куска проволоки: один конец об камень заточишь, а дырку на другом конце пробьешь гвоздиком, вот тебе и лагерное сокровище – иголка. Только прячь получше: иголка – предмет запрещенный, при шмоне обнаружат – карцер, а это зимой, при таком морозе и физическом истощении – верная смерть. Материал для пошива или ремонта рукавиц один – кусок палатки, ведь она большая и из крепкого материала, всегда можно от нее немного отрезать. Если поймают – тоже карцер. Что ж, хочешь жить – умей крутиться и рисковать.
С брюками ненамного лучше, чем с рукавицами: чуть бурка углубилась сантиметров на тридцать-сорок, грунт оттуда ложкой уже стоя не достанешь, приходится становиться на колени, и так до конца бурения, а это примерно 75 % рабочего времени. Первоначального материала брюк хватает только на несколько дней, а дальше уже приходится класть на колени заплаты, и не одну, и преимущественно брезентовые, и менять их приходится не реже, чем заплаты на рукавицах, и это все тоже за счет времени отдыха.
К обеду, по идее, должны быть готовы все бурки на площадке. Если объект вблизи лагеря, то еще существовала возможность похлебать чуть теплой баланды (конечно, без хлеба – его съели еще утром). Стрелки в таком случае пригонят в зону, а там, хоть в палатках и не топлено, но все же теплее, чем снаружи: ветра нет, да и посидеть можно на нарах, а в забое на мерзлую землю не очень-то сядешь. Но такая лафа была редкой: стрелки не любили водить зэков в лагерь, ведь нас надо собирать, строить, пересчитывать, привести в лагерь, здесь снова пересчитывать при сдаче лагерной охране, потом снова принимать обратно, снова вести на участок – одним словом, до черта мороки. К тому же зэк должен работать, а не шастать в лагерь и обратно, уж лучше пусть жрут на месте свою мороженую баланду и кусок мерзлого льда вместо каши, больше ничего к обеду за 12-часовой рабочий день на страшном морозе не полагалось.
Пока мы наслаждаемся этим лукулловым пиршеством, взрывники, преимущественно вольняшки из освободившихся зэков, закладывают заряды аммонала в пробитые нами до обеда бурки и готовят участок к массовому взрыву. Когда производили взрывы, стрелкам было лень вести нас далеко; укрывшись за какими-нибудь деревянными щитами, они зачастую оставляли нас стоять скученно и на открытом месте, чтобы им было удобно наблюдать за нами.
Так и стояли мы в зоне досягаемости довольно больших кусков твердокаменного мерзлого грунта, летевших во время взрыва. Бывали при этом и несчастные случаи, правда, без смертельных исходов.
Но если до обеда работа была еще как-то терпимой, все-таки светло, а иногда даже солнышко светит, то самое страшное время – это вторая половина рабочего дня. Весь взорванный грунт нам полагалось погрузить на сани-волокуши и отвезти метров на триста-четыреста на отвал, где его высыпать и заровнять. Задержат до того времени, пока все не кончим.
Делили нас на четверки, и каждая получала свою часть работы. Руками, а уж очень большие глыбы – с помощью ломов, грузили мы эти куски мерзлоты в сани. Двое запрягались спереди и двое толкали сзади – так и тянули их к отвалу. Перевернув ковш саней, разравниваем кучу для отвода глаз – лишь бы издали видно не было.
После обеда темнеет почти сразу же, мороз крепчает еще быстрее. Свету совсем нет, только блестят огоньки костерков стрелков в зоне оцепления. Усталые, голодные и замерзшие, копошимся, обреченные, в этом холодном аду. Остановиться нельзя, мороз сразу схватывает ледяными тисками, и, хоть из последних сил, хоть и вовсе без сил, но двигайся, – пока весь грунт не вывезен на отвал, лагеря все равно не видать.
А стрелки – сытые, полупьяные, в новых валенках, в меховых чулках, в овчинных тулупах. Они все время находятся около костерков, дрова для которых приносим им мы в свои выходные. Приведя нас с работы в лагерь, они по часу сидят в жарко натопленных дежурках около печек, пока, наконец, не решатся снова выйти на мороз и дойти до своих квартир.
А каково нам?! Обычное полотняное белье, летняя гимнастерка, ватные брюки, так называемое «б/у», на котором больше заплат, чем «живых» мест, такого же качества телогрейка и валенки старой подшивки, тоже б/у, а уж портянки – как разживешься: хорошо, если удается как-нибудь организовать использованный мешок из-под аммонала. Про шапку и говорить нечего: тонкое сукно с ничтожной прослойкой ватина, вот и весь головной убор. И в довершение – бушлат, качеством не лучше телогрейки, который натягивают поверх. По расчетам гулаговских специалистов, сидящих в теплых кабинетах в Москве на Кузнецком, 26, эта экипировка должна полностью обеспечивать нормальное состояние здоровья и работоспособность зэков. И это при 50° мороза, 12-часовом рабочем дне, при рационе 600 граммов хлеба, баланда и два раза в день по несколько ложек жиденькой кашицы на тяжелейшей физической работе!
Конечно же, прав был тот генерал – это не случайный произвол отдельных увлекающихся начальников, а скрупулезно продуманная и планомерно исполняемая система физического уничтожения заключенных.
И вот в полной темноте, натыкаясь друг на друга, копошимся, ворочая глыбы мерзлой земли и грузя их в сани, которые из последних сил волокем к отвалу. Время течет медленно-медленно. Вроде, судя по Большой Медведице, пора и закругляться (это обычно видно и по тому, что стрелки начинают гасить свои костерики), но на участке еще много глыб, и их приказано «подгрести под метелочку». А сил уже совсем нет, двигаешься – лишь бы не упасть, а упал – все: считай, умер. Тогда тебя поднимут и «оживят»: поставят на ноги внутрь круга из семи – восьми стрелков покрепче и начинают бить.
Иногда это помогает, зэк от движений по хордам круга разогревается, начинает проявлять признаки жизни, а иногда и давать сдачи. На этом процесс оживления считают оконченным, ведь сил-то в обрез. Но если упавшего прозевают и зэк пролежит на земле с полчаса, то тузить его уже бесполезно: клади на сани и вези в лагерь. «Отмаялся, бедолага», – скажут соседи по нарам. Таких бедолаг мы везли в лагерь почти ежедневно, а в иные дни и по нескольку человек сразу. В лагере их оформят, разденут догола, на левую ногу привяжут фанерную бирку со сделанной на ней химическим карандашом надписью по ГОСТу: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок, дата смерти – ив заранее приготовленную яму, а для порядка немного присыплют снежком. Вот и все похороны.
Но всему имеющему начало приходит и конец. Стрелки гасят костерики. Подъехала машина, засвечивая фарами место для построения зэков. Раздаются свистки стрелков, и все дружно вылезают на освещенную площадку. Раздается приказ: «Разберись по пять!» – и зэки вытягиваются в длинную колонну. «Первая пятерка, проходи», – командует старший. Затем вторая, третья и т. д. Как окончится «прохождение», подсчитают и лежащих в санях: они уже никогда не встанут, это уже бывшие зэки.
Если счет сойдется, раздастся очередное «отче наш» конвоя: «В пути следования не растягиваться, шаг вправо, шаг влево – побег, конвой открывает огонь без предупреждения. Понятно? Пошли!» Направляющий: «Шире шаг, задние – подтянись!»
Но если, не дай бог, хоть одного зэка не хватит, то это уже ЧП. Всех зэков оставляют стоять неподвижно под охраной стрелков, а бригадиры и начальство отправляются искать пропажу, ведь за каждого зэка отвечают головой. Ищи хоть неделю, но беглеца, живого или мертвого, предъяви! И вот выходят утром зэки на работу, а около вахты лежит один или несколько покрытых рогожей трупов. Это бывшие беглецы. И горе, если на участке найдут эту пропажу еще в живом состоянии: уж тут-то озверевшие от бесполезного ожидания стрелки ему так дадут, что не спасет никакое тряпье, и мало шансов у этого бедолаги избежать ямы, имея на ноге бирку.