Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Раз в месяц около столовой, а зимой в тамбуре столовой, вывешивалась наша стенгазета на нескольких листах ватмана. Ее техническим редактором был талантливый журналист Юрочка Казарновский [220] , бывший работник областной газеты в Архангельске. Газету оформляли такие художники, как Шведов и Голубин. Так что по части оформления она была шедевром: броские красочные надписи, профессионально выполненные рисунки и карикатуры, – было на что посмотреть. Чего не скажешь о содержании, состоявшем в основном из полуграмотных, суконным языком написанных статей лагерного начальства. Единственным исключением и ярким пятном газеты был так называемый «Листок сатиры и юмора». Конечно, никакой критики лагерного начальства или лагерной жизни не допускалось, но Казарновский всегда что-нибудь да придумывал такое, от чего все читающие держались за животы от смеха. Особенно остроумными у него были «зарисовки с натуры», или так называемые «мысли вслух».
220
Казарновский Юрий Алексеевич (1904–1956), поэт, автор книги «Стихи» (М., 1936). Сидел на Соловках (см. его стихи в сборнике: Моря соединим! Стихи и песни на Беломорстрое. Медвежья Гора: Издание культурно-воспитательного отдела Беломорско-Балтийского ОГПУ, 1932) и на Колыме. Находился в пересыльном лагере под Владивостоком одновременно с О. Э. Мандельштамом, о чем рассказывал Н. Я. Мандельштам в Ташкенте в 1943 году.
Из «зарисовок» мне запомнилась одна о том, как лагерный блатной жаргон входит в лексикон даже бывших священнослужителей. На рисунке были изображены двое доходяг. Один, поднеся к лицу другого руку с назидательно поднятым указательным пальцем, что-то ему объясняет. Надпись же под рисунком гласит: «Бывший поп поясняет богобоязненному старичку притчу из священного писания: “И вот тут-то апостол Павел зело фраернулся”».
А вот из «мыслей вслух»: «Странно? Уже второй месяц лагстаростой, а все еще в старых сапогах ходит!», или «Уже месяц поваром, а все еще не Жора!» Таких хохм в каждом номере стенгазеты было немало, и «Листок сатиры и юмора» пользовался неизменным успехом как среди зэков, так и среди начальства.
Наш начальник лагеря – Бондарев – несмотря на свою русскую фамилию, был «щирым хохлом». И когда он узнал, что в лагерь попал настоящий профессиональный бандурист, лет около шестидесяти, почти слепой на оба глаза, то загорелся желанием послушать в его исполнении старинные украинские песни. Но бандурист заявил, что петь он будет только под свою бандуру. И вот, каким уж образом не знаю, но связались с его родными на Украине, и бандуру все же в лагерь доставили. И бандурист стал частым солистом в столовой. Пел он хоть и слабым, надтреснутым голосом, но очень задушевно, и когда исполнял «Кармелюка», а особенно место: «Маю жинку, маю диток, но я их не бачу, як сгадаю за их долю, так гирко заплачу», – у многих на глазах стояли слезы.
Бондарев часто забирал бандуриста из лагеря как к себе домой, так и в Магадан. И, как ни жаль ему было расставаться с такой игрушкой, но через несколько месяцев бандуриста, сидевшего по какой-то неполитической статье, актировали по инвалидности и старости и, освободив, отправили домой.
Общепризнанным фюрером преступного мира нашего лагеря был Садык Гарипович Шерипов, профессиональный вор и астраханский татарин. Перед ним заискивали стрелки охраны и коменданты, да и сам Бондарев при встрече с Шериповым здоровался первым. Все они прекрасно знали, что слово Шерипова кое-что значит не только в лагере, но и в Магадане, где на поселении проживали многие его дружки-уголовники.
В погожие летние дни вечерние поверки обычно устраивались на плацу. Все зэки, поротно, выстраивались по его периметру. Строй обходил дежурный комендант с лагерным, из зэков-бытовиков, старостой и проверял наличие по спискам. После поверки зачитывались приказы по лагерю. Обычно они касались бытовиков-«женатиков»: поймают женщину в мужском бараке, или, наоборот, – мужчину в женском, запишут, а вечером по плацу приказ: «Заключенную Иванову за незаконное (как будто бы в лагере может быть что-либо законное!) сожительство с мужчинами водворить в ШИЗО сроком на десять суток». Раз она пришла к нему, ей дают десять суток, а ему – пять, а если бы он пришел к ней, то десять суток дали бы ему, а ей пять. И вот наберут пар пять-шесть, построят их посреди плаца парами, и раздается команда: «Женатики – под ручки! В ШИЗО – шагом марш!». Оркестр Новогрудского играет бравурный марш, а «женатики», взявшись под руки, шествуют в сторону ШИЗО, отдыхать на трехста граммах хлеба в сутки.
Бывали в лагере и такие развлечения. Многие, особенно из молодых, «контрики» завидовали «женатикам», работавшим, как правило, на блатных должностях (повара, пекаря, хлеборезы и пр.): они могли не только сами хорошо питаться, но и подкармливать своих «жен» – профессиональных проституток, не стеснявшихся проделывать все, что надо, на глазах у всего мужского барака. Мы же, контрики, питались так, что еле-еле ноги таскали. Тут уж не до любовных похождений, вот и приходилось нам на этих поверках только облизываться.
8
Но время шло, дни становились короче, а ночи длиннее и холодней. Мудрая пословица «Готовь сани летом, а телегу зимой» для ГУЛАГа явно не подходила: сани готовили именно зимой. В теплые длинные летние дни о топливе для лагеря никто и не думал, и только когда ударили морозы, начались ударники в тайгу за дровами. Поскольку заготовка дров считалась работой не производственной, а лагерной, то и проводили ее в редкие выходные дни. Мероприятие это называлось «ударником». Дрова, баланы, напиленные заранее, находились на вершине сопки и чуть ниже, на расстоянии четырех-пяти километров от лагеря. И вот как-то, уж не помню, то ли осенью 1940 года, то ли ранней весной 1941 года погнали нас в выходной день на сопку за дровами. На ударник выгоняли всех, кто мог самостоятельно двигаться: мол, работа лагерная, как бы для себя.
Обычно все разбивались на пары, и каждая, добравшись до вершины сопки, получала по балану, который она и должны была доставить в лагерь. Моим напарником оказался бывший помощник командующего Особым Белорусским военным округом – комкор, по-нынешнему генерал-полковник, Иван Иванович Сычев. Взятому в конце 1938 года Сычеву дали двадцать лет тюремного заключения.
К зиме 1940 года наступил самый разгар альянса между СССР и Германией. Все так редко нам попадавшиеся газеты были полны отчетов о взаимных поездках дипломатов: Молотов жал руку Гитлеру и обнимался с Рибентроппом, гитлеровцы клялись нам в вечной дружбе. Все мы, убежденные антифашисты, совсем упали духом, понимая, что эта «дружба» ничего хорошего нам не сулит. Особо угнетенное настроение было у нас со Львовичем, ведь мы первыми в Испании вступили с фашистами в открытый бой.
Вдруг из прессы совершенно исчезла всякая критика в адрес фашистов, но усилилась кампания против англо-франко-американских империалистов. Наши успехи в войне с белофиннами были не ахти какие, и речь шла об активной помощи Финляндии со стороны Англии и Франции. Иные органы печати дошли даже до апологии немцев и немецкого духа. Особенно запомнилась мне повесть «Поход “Адмирала Шпее”» в журнале «Новый мир» где-то в середине второй половины 1940 года [221] . (В том же номере была напечатана поэма Э. Багрицкого «Дума про Опанаса», которая на меня произвела такое впечатление, что я ее выучил наизусть и помню до сих пор [222] .)
221
Неточность. В «Новом мире» за 1940 год такой публикации не было. Имеется в виду следующая публикация: Вебер Ю. Поход адмирала Шпее. Историческая повесть // Знамя. 1940. № 6–7. С. 153–195.
222
Неточность. В № 6–7 «Знамени» произведений Э. Багрицкого нет. Поэма «Дума про Опанаса» была написана в 1926 году и опубликована вскоре после этого. В № 10 «Нового мира» опубликовано «Стихотворение об Эдуарде Багрицком» Н. Асанова (с. 29).
В повести описывался поход немецкого крейсера в период Первой мировой войны. Крейсером командовал адмирал фон Шпее. В бою у мыса Коронель близ чилийского порта Вальпарайсо разгромил превосходящий его по силе отряд английских кораблей. Кончалась повесть в 40-е годы, когда адмирала уже не было в живых, а его именем фашисты назвали один из своих линейных крейсеров. В начале войны крейсер «Адмирал граф Шпее», который, кстати, участвовал и в блокаде испанских берегов в 1938–1939 годах, оказался у берегов Уругвая, в Южной Америке, вблизи столицы Монтевидео. Тут уж англичане взяли реванш за бой у мыса Коронель и в завязавшемся бою сильно потрепали корабль. Капитан дал команду спустить шлюпки, на которых вся команда отправилась в нейтральный Монтевидео, где и была интернирована. На борту гибнущего крейсера остались только капитан и гитлеровский комиссар. Они по радио связались с Берлином и сообщили о всем происшедшем. Получив от Гитлера последний привет и заверения, что их подвиг не будет забыт, командир и комиссар открыли кингстоны и, не сдав корабля англичанам и не спустив фашистского флага, пошли ко дну.