Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Фугование сплошной и широкой доски особой опасности не представляло, но положение резко менялось, когда фуговать нужно было склеенные в торец сиденья для табуреток. Малейший сучок – и под фрезой сиденье расклеивается, составляющие его дощечки разлетаются в стороны, а рука (хорошо если одна, а иногда приходилось прижимать фугуемый предмет и обеими руками) попадает в фрезу, а та мгновенно превращает кисть в кровоточащее сочленение кусков мяса и обломков костей.
Такое несчастье как раз и случилось со мной. На одиннадцатом часу смены, сохранив руки от зубьев циркулярки, я во время фугования сидений для табуреток не разглядел то ли большого сучка, то ли плохой склейки дощечек. Отделался я сравнительно легко: мизинец правой руки повис на коже, хряще и жилах, а в безымянном и указательном пальцах были переломаны крайние фаланги. Спасибо фельдшеру: он не стал,
Со временем после некоторой тренировки я даже на рояле мог играть: правда, октаву с налету брать уже не мог. Все же лучше, чем совсем без пальца.
Через две недели меня выписали на работу. Ни одного дня в больнице: с пустяками туда не брали! Хоть рука и покалечена, но зато медкомиссии мне уже не страшны: я прочно перешел в категорию ЛФТ, и ни на прииск, ни на железку меня теперь уже точно не пошлют. И на том спасибо.
9
Передо мной заново встала проблема трудоустройства: возвращаться обратно к циркульной пиле и страшному фуганку не хотелось. Тут помогла Женя Рубинштейн: наши лагерные электрики Филиппов и Прокоп взяли меня, благодаря ее хлопотам, на электростанцию. Сперва я был электромонтером по чистке и ремонту моторов в деревообделочном цехе, а затем и линейным монтером по лагерю. Когда я втянулся в нелегкую для меня поначалу работу электрика и получил некоторые профессиональные навыки, Филиппов с Прокопом перестали на меня ворчать.
Но время шло неумолимо. Настал недоброй памяти 1941 год, год тяжелейших испытаний для нашей Родины, но в его начале все у нас было спокойно.
Наступила весна, и я отпраздновал истечение половины моего срока – четыре года заключения. Но и здесь у НКВД не обошлось без жульничества: сняли меня с поезда Феодосия – Москва и водворили в камеру тюрьмы в Симферополе 7 мая 1937 года, а срок заключения почему-то стали считать только с 31 мая! Но разве идут эти двадцать четыре лишних дня в сравнение с восемью годами сталинской благодарности?
Как раз в день своего «юбилея» я нарвался на начальника режима капитана Макарова. Не знаю уж, чем я ему в этот день не понравился, но он по-трезвости сунул мне трое суток ШИЗО. Правда, уже стояло лето, и в ШИЗО сидело много народу: это наказание не могло идти ни в какое сравнение с ямой мальдякского РУРа, но все же 300 граммов хлеба в сутки, да еще безвинно, удовольствие не из приятных.
На вторые сутки сидения часа в два ночи гремит засов, и в камеру вваливается вдребезги пьяный Макаров: «Здорово, хлопцы! Ну что, уши не опухли?» [224] . Достает из кармана пачку «Казбека», и пачка тут же пустеет. Растерянно и укоризненно глядя на пачку, ругается: «Свиньи, все расхватали, а начальнику уже и курить нечего!».
224
От лагерной поговорки: «Нет курева – уши пухнут».
Тут же один сует ему скрученную цигарку из махорки, а другой тянется с зажженной спичкой. Раскурив цигарку, Макаров не может сдержаться от сетования: «И вы еще обижаетесь на начальника режима? Плох Макаров? А у самих и в ШИЗО табачок имеется, и неплохой», – замечает он, затягиваясь. После чего начинаются суд и расправа. Трезвый или с похмелья, Макаров бывал зол как тигр (и тут ему лучше на глаза не попадаться, это я уже испытал на себе). А как выпьет прилично (не менее пол-литры), то сразу обнаруживается его ангельский характер: ввалится ночью в ШИЗО – и давай амнистировать своих клиентов. Это происходило примерно так: память у Макарова была дикая, всех более-менее заметных зэков он знал в лицо. «А, Петька! – обращается он к повару Петру, посаженному на пять суток за незаконное сожительство с женщинами. – Сидишь уже трое суток, ну и хватит, завтра выйдешь. А баба твоя пусть досиживает свои десять суток, нечего по мужским баракам шляться». Тут к Макарову обращается кто-либо из картежников: «А как же я, Федор Петрович? (Пьяный Макаров не только допускал, но и любил такое штатское к нему обращение.) Ведь уже седьмые сутки на трехстах граммах!» Макаров глянет на него: «Ишь, чего захотел? Мало что своих обыгрываешь, шулер, так вздумал еще и вольных дурачить? Нет, досиживай до конца». Увидел вдруг меня: «А, монтер! Ты еще здесь? Не попадайся больше, засранец, под горячую руку. Хрен с тобой, завтра выйдешь».
Вот таким экспрессом свершив и суд, и расправу, Макаров удалялся. И, надо сказать, пьяный-пьяный, а ничего не забывал. Кому обещал, тех на утро освобождали.
Ни газет, ни радио в лагере не полагалось, и вести с воли мы получали с большим опозданием. Все более-менее свежие новости могли узнавать только зэки, общавшиеся с вольняшками, но те с нашим братом обычно держали язык за зубами.
Был у меня здесь один дружок – Вася Малюгин, из наших тюремщиков. В середине июня 1941 года он погорел ни за что ни про что: ночью зэки из бытовиков обокрали лагерный продуктовый ларек. Такое ЧП начальство, конечно, не могло оставить безнаказанным. Вызвали розыскных собак. Когда зэков из нашего барака, стоявшего поблизости от ларька, проводили мимо собачек, те, спокойно пропустив всех остальных, набросились на Васю. Это была уже серьезная улика.
Васю сразу же забрали и начали допрашивать с пристрастием. Оказалось, что собачки не ошиблись: в ночь кражи ленивый Вася, не дойдя до туалета, справил малую нужду у стенки ларька за несколько часов до кражи. Естественно, собаки сразу же кинулись на него. Никакие методы допроса не помогали: в краже Вася не признавался. Но украдено было много, и бесследно пропасть в лагере продукты не могли, тем более что вынести их за зону не было ни времени, ни возможности. Самый тщательный шмон никаких результатов не дал. Украденное все не находилось, а Васю по-прежнему держали в ШИЗО и допрашивали. Только через несколько дней часть продуктов обнаружили у рецидивистов-уголовников, вскоре поймали и воров. Вася же отсидел в ШИЗО суток пять и вышел оттуда весь в синяках и с кровоподтеками на лице.
КОЛЫМА: КОМАНДИРОВКА «72-Й КИЛОМЕТР»
Начало войны и перемены в лагере: расстрел за отказ работать и конец урочьей лафы. – Колыма и Япония. – Эвакуация на «72-й километр»: стеклозавод. – Нормировщик В. Веревкин и искусство рисования туфты. – Лаптежный цех. – Беглецы с Колымы. – Тифозный карантин. – Разговор с начальником лагеря. – Клин. – Чаепитие у опера. – ШИЗО и постановление под дощечкой. – Бегство из ШИЗО в карантинный барак. – Бригадир Владик: «Живи, Лева!». – Конец карантина в январе 1942 года. – Снова лаптежный цех: доходяга. – Электрик на стекольном заводе. – «Исправишь – накормлю от пуза!» – Вохровцы и женская проблема.
1
В пригожий и проклятый день 22 июня 1941 года, ничего не подозревая, иду я по лагерю и встречаю Васю. Не оценив его сумрачный и растерянный вид и пребывая в хорошем настроении, я шутя шлепнул Васю пониже спины. Он обернулся и как-то странно произнес: «Что, разве мало, что нас немцы бьют, так еще и евреи взялись?» – «Что? – удивился я. – Какие немцы?» – «А ты разве не знаешь? – недоуменно спросил Вася. – Ведь сегодня началась война с Германией!» Я прямо присел: «Вот, прав был покойник Сычев, а не успокоительное заявление ТАСС, напечатанное несколько дней назад во всех газетах».
Вскоре о начавшейся войне знал уже весь лагерь. И, хотя находились в нем преимущественно «враги народа», довольных или ухмыляющихся лиц не было. Все были единодушны в своем негодовании по поводу вероломства фашистов и надеялись, что это им так не пройдет, и что самое позднее к осени наши будут в Берлине. Но пока вести были неутешительными: наши отступали, оставляя один город за другим. Некоторое успокоение внес распущенный кем-то слух о том, что через несколько дней после начала войны наша авиация нанесла массированный удар по Берлину и этот удар был такой силы, что весь город лежит в развалинах, после чего Гитлер, свалив вину за развязывание войны на своих не в меру ретивых генералов, поснимал их с постов и большую часть расстрелял и что сейчас Германия через Турцию принесла нам извинения и просит мира. Конечно никакого официального подтверждения этой версии не было, но нам так хотелось в нее верить, что все разговоры крутились вокруг этой бомбежки. Но, увы, каждый день наши войска оставляли все новые и новые города.