Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка
Шрифт:
Тень войны нависла и над нашим лагерем: резко ужесточились меры борьбы со злостными отказчиками от работы. Если раньше за такой отказ водворяли в ШИЗО сроком до пяти суток, то теперь за это уже судил трибунал НКВД по статье 58, параграф 14 (контрреволюционный саботаж) и, как правило, приговор был один – расстрел. Каждый день на вечерних поверках стали зачитываться длиннющие приказы со списками зэков, расстрелянных за контрреволюционный саботаж: то были преимущественно уголовники-рецидивисты, что легко угадывалось по фамилиям: Иванов, он же Петров, он же Сидоров и т. д. Сладкая жизнь бытовиков-уркачей кончилась. Уж теперь не полежишь днем в бараке, коротая время за картишками. Не вышел на работу – статья 58, параграф 14, и к стенке.
Руководство лагерей сразу же повело беспощадную борьбу с главарями преступного мира, и даже наш Садык Шерипов, почуявший, что ветер дует не в его паруса, организовал ударную бригаду из здоровенных лбов – уголовников, которая под его руководством тут же начала показывать образцы высокой производительности труда.
Вообще говоря, наше положение на Колыме с началом войны стало весьма неопределенным, ведь совершенно неясна была позиция Японии. С военной точки зрения Колыма была совершенно беззащитна, и чтобы полностью овладеть ею, было достаточно нескольких японских дивизий. А ведь кусочек для японцев весьма лакомый: тут и грандиозные запасы золота, на которое они могли бы приобрести в нейтральных странах все, что им нужно для ведения большой войны, и громадное количество обиженных коммунистами людей, из которых запросто можно было организовать послушную администрацию, и множество кадровых военных, готовых, по логике японцев, помочь им в формировании войск для борьбы с Советами и т. д.
Все это, бесспорно, не могло не учитывать японское руководство при разработке планов нападения на СССР. В этом случае зэкам ничего хорошего ждать не приходилось. Никто не мог рассчитывать на то, что, если Колыму займут японцы, нас им беспрепятственно передадут. Так как морской путь эвакуации будет сразу же отрезан, а по суше здесь далеко не уйдешь, то подавляющее большинство зэков, и в первую очередь контрики, будут уничтожены, потому что доверить им оружие для борьбы с японцами начальство не решится, да и оружия-то на всех зэков не хватит.
К счастью, японцы никаких агрессивных намерений не выказывали. Наши же почти сразу после 22 июня начали принимать некоторые превентивные меры: первым делом из лагеря вывезли куда-то всех крупных военных. По слухам, их отправляли на материк для дальнейшего использования в действующей армии (во всяком случае, сами они этого хотели бы). Но потом выяснилось, что их просто перевели в особо режимный лагерь для бывших военных в глубь колымской территории, подальше от моря, откуда всегда можно было ожидать нападения японцев. Распрощался я и с милейшим Давидом Оскаровичем Львовичем, и с бывшим командиром Винницкой дивизии – Тищенко, и со многими другими.
Вскоре начали к нам поступать недобрые весточки от родных из дома: все были очень удивлены, узнав о начале эвакуации населения, учреждений и предприятий, даже из столь пока далекой от фронта Москвы. В конце июля Женя Рубинштейн получила телеграмму о том, что ее отца, одного из ведущих специалистов «Главспецстали», эвакуируют на восток. Это было для нас как гром с ясного неба: неужели через месяц войны даже Москва находится в таком положении, что приходится ее эвакуировать? Вскоре каким-то чудом (а за все время пребывания на Колыме я не получил ни одного письма!) получил телеграмму и я: о том, что моя семья также эвакуирована из Москвы – в поселок Сулея Башкирской АССР [225] .
225
В настоящее время в Челябинской области.
2
Но тень войны сгущалась и над нами: через некоторое время мы узнали, что наш лагерь «23-й километр», ввиду близости от моря, ликвидируется. Начальство решило разместить здесь военный городок, а зэков эвакуировать вглубь территории. После надлежащей медкомиссии всех нас переведут: тех, кто поздоровей и без явных признаков инвалидности – на отдаленные прииски, остальных – совсем слабых и калек – на 72-й километр от Магадана, где строится стекольный завод.
И вот началась постепенная эвакуация уже хорошо нами обжитого лагеря на «23-м километре». Почти каждый день на одной или двух автомашинах ЗИС-5 небольшие, по двадцать пять – пятьдесят человек, партии зэков отправлялись к подножию горы Дунькин пуп [226] , или на «72-й километр». Первыми увезли наиболее крепких, способных хоть как-то валить лес и строить временные бараки для зэков и дома для лагерной охраны и администрации. Поскольку я обслуживал электростанцию и электромоторы деревообделочного цеха, занимающегося теперь изготовлением чурок для газогенераторных автомобилей (их парк на Колыме теперь неизмеримо вырос), то и эвакуирован я был с одним из самых последних этапов.
226
Подлинное название, фигурирующее на географических картах Колымы.
На «72-м километре» к этому времени уже было построено довольно большое количество бараков для зэков, огороженных двойным рядом заборов с колючей проволокой и с вышками для наружной охраны по углам, а также городок для вольных. На первых порах здесь моя специальность оказалась лишней – моторов в лагере не было, а линейных монтеров там уже набрали.
На «72-м километре» полным ходом шло строительство небольшого стеклозавода. Никакого стекла этот завод варить не мог, он мог только переплавлять на новое стекло стеклянный бой. Ввиду срочной эвакуации почти всей промышленности и большей части населения с оккупированных фашистами территорий появилась большая нужда в оконном стекле: им нужно было снабжать оконным стеклом в первую очередь вновь запущенные на востоке предприятия и жилые поселки при них, так что здесь было уже не до Колымы. Снабжение Дальстроя этим дефицитнейшим товаром фактически прекратилось: выкручивайтесь, мол, сами, как сможете. И Колыма выкручивалась: значительная часть продуктов питания доставлялась сюда в консервированном виде, в том числе в стеклянных банках. Обратно на материк банки не возвращались, и на утильных складах их скопилось громадное количество. Их-то и должен был переплавлять в оконное стекло наш завод. Технология не была сложной: бой банок закладывался в большую, так называемую ванную печь и газом от специального газогенератора, работавшего на обычных дровах, нагревался до плавления. Затем специалисты-стеклодувы из зэков набирали на конец специальной трубки комок этой кашицы и ртом выдували так называемую «халяву»-цилиндр длиною метр-полтора и диаметром полметра. От такой «халявы» отрезали потом дно и верх, резали оставшийся цилиндр по образующей, расправляли в лист, резали эти листы на стандартные размеры и в специальной печи производили термообработку и остуживание, после чего стекло отправляли на склад, а потом потребителям.
К моему приезду строительство завода шло полным ходом, и к началу 1942 года его должны были запустить. Руководил всей стройкой опытный строитель стекольных заводов инженер Заикин, из зэков-контриков. Сначала меня направили на стройку, но поскольку своей не зажившей еще рукой я не мог работать ни ломом, ни лопатой, ни топором, то Заикин меня забраковал и пришлось мне самому подыскивать себе работу в лагере, чтобы не загреметь на лесоповал, куда брали и безруких. Перспектива находиться полдня на лютом колымском морозе, даже на легкой работе (уборка сучьев и т. п.), меня не прельщала. Пусть пайка будет поменьше, но только под крышей, а не на морозе. Рацион нам с началом войны урезали, но мы уже знали, как голодают наши семьи на воле, да и все вольное население на материке, так что нам, как говорится, сам бог велел. Совершенно исчез из нашего меню даже намек на какое-либо мясо, да и кусок соленой рыбы стал большой редкостью.
Кормили нас преимущественно «затирухой». Муку на Колыме зачастую, из-за отсутствия достаточного количества складов, хранили под водой. При этом верхний слой муки, смачиваемый водой (преимущественно морской), почти сразу же превращался в водонепроницаемую корку, а дальше мука уже была вполне пригодна к употреблению. Мешок с мукой извлекали из воды, разрезали, верхнюю корку выбрасывали, а неиспорченную муку пускали в дело. Таким образом, отпадала необходимость в постройке складов, да и мука оставалась сохранней, ведь грызуны не могли ее достать. Если до войны защитную корку просто выбрасывали, то с началом войны кому-то из начальства пришла в голову гениальная идея – варить из этой корки суп-«затируху» для зэков. Мешки очищались от корки, ее толкли, конечно, не очень тщательно, если в «затирухе» были комки (мы их называли «самородки»), для вкуса подбавляли процентов пять крупы, и варили в котлах. Что корка соленая от морской воды, ничего, зэки с голодухи все сожрут, и сжирали, да еще с каким аппетитом. Вот такую-то «затируху» нам начали давать на завтрак и на ужин, а на обед к ней добавлялась ложка овсяной или ячневой каши. Иногда, особенно первым, в миске попадалось несколько комков-«самородков» и «блестков» растительного масла, но в основном приварок был безо всяких жиров. Жиры, конечно, по норме отпускались, но в настолько мизерном количестве, что их не хватало даже самим поварам и главным лагерным придуркам.
Резко снизили и рацион хлеба: выполнявшим норму на земляных работах давали по 800 граммов, строителям – каменщикам, плотникам и другим – по 600, а остальным, работающим в лагере, – по 450. Я понимал, что ни на стройке, ни на лесоповале мне не 800 или 600 граммов светит, а скорее всего общая яма. Поэтому я подыскивал себе работу полегче, пусть и за пайку в 450 граммов.
Тут меня выручил мой старый знакомый по «23-му километру», бывший наш нормировщик Вася Веревкин. Как бытовик, да еще и грамотный, он здесь заведовал так называемым тарифно-нормировочным бюро и вел учет и оплату лесоповальных и земляных работ. Грамотные люди ему были очень нужны и, несмотря на то что ему совали только бытовиков, все же он смог взять меня в свое бюро.