Москва-Лондон
Шрифт:
— Князя русского государь его на колени не ставит да на ошейнике, словно пса цепного, не держит! — с не меньшим гневом, бесстрашно глядя своими бешеными, с кровоподтеками, глазами в горящие яростью глаза царя, заявил князь Борис.
— Пред царем державы русской любому князю не зазорно и на коленях постоять!
— Царь! — хрипел в жестком и высоком железном ошейнике своем князь Борис. — Гордыня сатанинская обуяла наследника престола московского великокняжеского! Царь! Коли сидел бы на престоле московском царь истинный, разве стояли бы князья его на коленях да в ошейниках? Князья да бояре — вот кто престол-то царский держит, а ты… ты…
— Ну-ну… Так кто же я? — зловеще проговорил Иван, не отрывая глаз своих от вылезающих из орбит бешеных глаз князя Бориса.
— Могильщик ты! — брызгаясь слюною, выкрикнул князь. — Себя хоронишь, казня опору свою!
— Опору-у-у? — Царь резко поднялся со скамьи, почти упершись
в мощную сводчатую грань потолка. Он повернул голову в сторону трех князей, безмолвно стоявших в густой тени глубокой ниши за своей спиной, потом ненадолго задержал взгляд свой на стоявших рядом окольничем Адашеве и Сильвестре и наконец на игумене Левкии, который как раз в это время что-то неслышно, почти не разжимая тонких губ своих, сказал, не оборачиваясь, какому-то монаху, тотчас растворившемуся в тени. Затем Иван сделал несколько быстрых и нервных кругов по подземелью и вновь сел на свою скамью напротив князя Бориса, с отчаянной, поистине пред-
смертной ненавистью смотревшего на своего государя. — Опору, говоришь? Ну что ж, давай поглядим на опору сию. Только прежде я сам и отвечу
на вопрос свой — пошто народ наш не ропщет на судьбу свою?
— Эка мудрость великая! — оскалился в страшной улыбке своей князь Борис. — Народ не роптать аль выплясывать круги возле тебя должен, а работать да кормить тебя, тучу едоков возле тебя, да еще и нас, бояр своих
и князей, что престол твой великокняжеский на плечах своих держат. Вот те и вся мудрость! Любой юродивый на паперти ведает сие… Так что есть кому подучить великого князя Московского!
— Угу… Пошто юродивых тревожить, людей божьих да безобидных, коли свой шут гороховый будет отныне скакать на метле по покоям царским да поучать слуг нерадивых или котов блудливых всяким наукам премудрым? А, князь спесивый, пошутуем в палатах царских? А что? Службе твоей вологодской конец, слава богу, пришел, вот прямо так, как есть, при
цепи да ошейнике, явись на службу свою новую да придворную в палаты
государевы! Одна беда — кормление на сей службе шутовской не столь
изобильным будет, но уж зато уворовать чего-нибудь раздолье шуту царскому будет великое! Ну да там есть кому приглядеть за вором, не то что в Вологде! Так-то вот и ладно будет… А покуда — вопрос шуту-учителю нашему: а кто же его кормить-то должен, народец-то наш? Побалуй — ответь науки ради! — Лицо царя начинало заметно преображаться: большой саблеподобный нос его словно немного выровнялся, длинные рыжеватые усы будто несколько приподнялись кверху, густая рыжая борода, напротив, заметно осела и спокойно улеглась на широкой и сильной груди своего хозяина,
а губы разжались, глаза поголубели, брови отошли от переносицы — о, царь вступал в спор со смертельным врагом своим, а это было одним из наиболее излюбленных занятий Ивана. — Как с ним-то быть, с народом нашим?
— Шуту отвечать али князю? — проскрипел зубами князь Борис.
— Теперь уже все едино!
— Так ты и впрямь в шуты меня распожаловал?
— Может — впрямь, а может — вкривь. Послушаю вот, что народ вологодский о наместнике своем бывшем в челобитьях своих пишет, а тогда
и решу. Царь решит по воле Божьей. Может, повелю просто голову твою ссечь, а может, сперва — шкуру с тебя содрать да засолить от порчи скорой… Ведь вор ты не простой, а высокородный, с самим царем тягаться местами дерзаешь… Ну да сие так — к слову… А вот вопрос мой тебе покуда так без ответа и остается!
— Не вопрос царя, а недоумение дитяти титешного!
— И все ж?
— Мы, опора твоя, его и накормим! — прохрипел князь.
— Да? Это как же?
— Все с него же и выколотим: и тебе корм царев, и столпам твоим достаток по чинам их да по местам, и князьям, и боярам, и войску твоему, и святым отцам, что у Господа Бога грехи наши земные отмаливают, и тому ж самому народу, о коем ты столь слезно печешься, — всем достанется, да еще
и казну твою с краем наполнит!
— А когда все шкуры с него сдерешь, как тогда будет?
— С него и одну-то не вдруг сдерешь! Мужичья столь много, что избыли ему нету. К тому ж плодится народ столь густо, что и траве-то полевой за им не угнаться. Вон за триста лет сколь его перемолотили, а уж не продохнешь от изобилия его, приглядеть уж за ним некому. Опомнись, государь, обласкай опору свою, а народу твоему отцом будь строгим да судиею, а вовсе не нянькой беззубой! Тогда и не станешь вопросы несуразные князьям своим задавать. Молодо-зелено. Ан не государь это! Ему надлежит быть мудрым!
— Все? — насмешливо спросил царь.
— Нет!
— Что еще? Говори, не бойся!
— Я уж и самого Господа Бога не боюсь, а уж тебя-то… Дай воды, государь.
— Дайте, — приказал царь. — А Господа Бога ты, князь, давно уж не боишься. Это я тебе очень скоро докажу. А покуда ты все-таки еще вкушаешь влагу Господню, я расскажу тебе, отчего народ наш не ропщет на судьбу свою. Краток он будет, рассказец-то мой: время сейчас не то, да и мало его… Предки мои, да и твои тоже, князь, вместе с предками народа нашего триста лет собирали по клочкам малым земли русские. Собрать-то собрали немало, но
и не все… Державу русскую, царство русское создать-то создали, но крепости в нем что в перине: перьев не счесть, а разорить единым пальцем возможно. Куда ни взгляни — кругом враги! Поляки — у Смоленска, почитай в ворота кремлевские подглядывают… Литва под собою земли исконные наши насилует, вместе с поляками море наглухо отрезала… покуда… Крымский хан с казанским царьком, сомкнувшись, новое ярмо на шею нашу накинуть готовятся, а вместе с ними и царь астраханский… Врагов столько, князь, что обратись они в одночасье птицами черными и взвейся они над державою нашею, ни единому лучу солнечному не пробиться тогда сквозь толщу эдакую! В темени той кромешной в муравьев подземных обратились бы все мы, от царя до смерда последнего! И Господь Бог — царь истово троекратно перекрестился — лишь словом Своим утешил бы нас. Так вот народ наш и хочет вымолить у Вседержителя нашего силы да крепости державе нашей. Будет народ сыт да богат — будет у него и царь несокрушимый, что защищать народ свой от вражья бесчисленного станет. А коли обдерем его под лыко — под другую крышу, под другую руку державную побежит он, спасаючись. Вот и останется тогда государь, царь Московский и всея Руси, со своими князьями да боярами в обнимку, сначала на воде да хлебе едином, а вскорости — и на песке сыпучем!
— На наш-то век хватит с избытком… — заметно теряя силы, пробормотал князь Борис.
— И на наш уже не хватит, — мрачно заметил Алексей Адашев. — Все разворовали по сундукам своим кормленщики хищные да неразумные! Казне государевой и по полтинничку с души за год не собрать! Бери державу нашу голыми руками! Ведать бы, кто первый из врагов наших возьмется за сие…
— Да уж давно ведомо! — вскричал Иван. — Один из них в цепях да
в ошейнике на коленях нынче стоит! Но один покуда…