Москва-матушка

ОТ АВТОРА

У каждого памятника свой век. Проходит время, и па­мятники исчезают с лица земли. Ни мрамор, ни бронза не могут бесконечно сопротивляться времени.

Но есть памятники вечные — они в сердце народа. Пока жив хоть один человек — жива память. Такой памятник воздвиг в своих сердцах марийский народ Аказу Тугаеву, прозванному Акпарсом.

Будь я ваятель, я вылепил бы Акпарса, стоящим на бе­регу реки. Его волосы раздувает ветер Волги, его мужест­венное лицо обращено к бесконечным лесам марийского края.

Вместе с именем Акпарса народные предания донесли до нас имена его предков — отца Туги и деда Изима. Это они научили Акпарса играть на гуслях, слагать свободо­любивые песни, ненавидеть поработителей.

Они, как и гусляры древней Руси, разносили по своей земле народные думы о воле, славили богатырей, которые вели людей на борьбу за свободу.

Но я не ваятель. Я просто человек, родившийся на ма­рийской земле, и считаю святым долгом почтить его память.

Я долго ходил по земле, собирал слова-цветы. Одни на­шел на берегу могучей Волги, другие — на берегах Суры и Юнги. Был у стен седого Кремля и у подножия башни Сю- юмбике. Много ходил по лесам и лугам родного края. И всюду я находил слова-цветы. Из них я свил венок. Он, вероятно, вышел не таким красивым, как хотелось бы. Пусть простят меня за это.

Венок этот с сыновней любовью я кладу к подножью народного памятника.

ПРОЛОГ

Яуза — речонка невеликая, да дерзкая. Вес­ной и осенью воду гонит с напором. К обо­им берегам, будто ласточьи гнезда, прилепились десятка полтора мельниц.

Ныне весна особливо полноводна — сгукоток идет до самого Кремля. Над худыми мельнич­ными крышами вьется серая мучная пыль.

Но влажной земле протоптана зыбкая, будто ременная, тропа. По ней идет странник. Одежон­ка на нем ветхая, лантишки — рвань. Еле-еле на веревках держатся. За плечами— котомка.

Глаза у странника хитрющие, спрятанные ипт мохнатыми бровями. Бороденка всклокоче­на. копна русых волос на голове^стянута узким ре мешком.

\ раскрытой двери странник остановился, по I те л п I мешка мучицы, лизнул.

Мимо иди, голытьба, мимо!-—орет мель­ник. Еще уворуешь что-нибудь!

Странник ухмыляется .в бородку, идет дальше.

У кремлевских ворот он легонько стучит клю­кой в дубовую обшивку. В узкое окошко, словно скворец, высунул голову страж. Сонно спросил:

— Што надоть?

— Успенью помолиться пустил бы, а?

— Иди, молись, токмо лапти не потеряй.— Страж открывает дверь и с любопытством смот­рит на удаляющегося богомольца. А тот, к вели­кому удивлению стража, минует Успенский со­бор и прет прямо к хоромам митрополита.

«Сейчас твое тряпье псы митрополита разор­вут,— думает страж, и поднимается на носки, чтобы видеть, как от горемычного полетят лос­кутки.— Эге, так оно и есть: здоровенные псы окружили беднягу, и если бы не клюка...»

Но что это?! Открывается окно хором, и сам митрополит машет страннику пухлой рукой. Во двор выбегают монахи, берут стран­ника под руку и с великим почетом ведут в хоромы.

Вот тебе и лапти! Страж недоуменно качает головой и уходит

к воротам.

* * *

Шигоньке и отдохнуть не дали. Спешно поволокли в баньку, чтобы отмыл он дорожную пыль и грязь, одели в недорогую, но новую рясу, подпоясали широким ремнем. Сразу после полудня велели идти в митрополичьи покои и ждать святой беседы с вла­дыкой.

В правом крыле митрополичьих хором под большой каменной лестницей приткнулась длинная камора. В стене ее во всю шири­ну—ниша. А в ней священные, в тяжелых кожаных переплетах, книги, древние летописи, свитки, перехваченные лентами. Посреди каморы аналой, покрытый потертым сиреневым бархатом. Перед аналоем мерцает огоньком, величиной в монету, лампадка фиоле­тового стекла.

Здесь Шигоньку встретил молодой летописец из греков и велел ждать.

Шигонька в Москве не был два года и что творится тут, не знает.

Когда-то он сидел на месте этого летописца, вел Царственную книгу, в делах государства разбирался не хуже самого владыки Феодосия. Старый митрополит был мужем святой жизни. Сам вы­сох в постах да бдениях и паству свою тоже содержал в строгости. Человек он был горячий и неспокойный, с великим князем Ива­ном Васильевичем Третьим не ладил. Государь, как и дед его, был сторонником мирного собирания Руси, а Феодосий только то и де­лал, что подбивал князя поднимать меч, то на одно княжество, то на другое.

Иван Васильевич терпел-терпел, потом собрал великое архирейство и поставил духовным владыкой епископа Геронгия. В на­путствие ему сказал:

— Отче! Прими жезл пастырства и взыдь на седалище старейшинства святительского во имя господа Иисуса Христа и пречистой его матери. Моли бога о нас и наших детях, о всем православии, и даст тебе бог здоровья на многая лета!

Геронтий хорошо понял, что хочет государь:

— Самодержавный владыка государь! Всемогущая и вседер жащая десница господняя да сохранит твое царство мирно, да будет твое государство многодетно и победительно со всеми повин яующими тебе воинствами и прочими народами. Здорова буди, добро творя на многая лета!

Вскорости позвал новый владыка Шигоньку и сказал:

— Главная забота наша отныне — веру православную укреп­лять и ширить. От постов да поклонов наших богу корысть неве­лика, коли мы слово божие не сеем среди тех, кто идолам покло­няется. Сидим мы по монастырям да церквам, хлеб народный едим за зря, а что вокруг нас творится, незнаем. Порешил я выбрать наи­лучших, наипреданнейших слуг господен и послать их за рубежи земли нашей на север и на восток к язычникам. И первым пойдешь на сей подвиг ты...