Москва-матушка

Крупняков Аркадий Степанович

— Торговля с ханством твоим да с Кафой и Сурожем у нас совсем захирела. Купцов наших люди твои грабят, кафинпы оби­жают. Просил государь торговле помеху не чинить.

— Как ты думаешь об этом, Халиль-бей? — обратился хан к Ширину.

— С братом и другом как не торговать?

— Завтра получишь фирман^[31] на свободную торговлю в моем

ханстве.

— Чего великий хан желает от князя Ивана? — спросил бо­ярин.

— Пока ничего. На то особый посол будет. Поклонися от меня твоему князю, поблагодари

за память и добрые подарки. Завтра ты получишь шертную грамоту.

Уходя из дворца, боярин подумал: «Не зря государь мой гова­ривал, что ночная кукушка перекукует кого угодно. Спасибо тебе, мудрая Нурсалтан».

На следующие сутки около полудня посольство в полном соста­ве пригласили во дворец. В зале Совета и суда, кроме хана, сидели шестеро дородных татар да диван-эфенди с разман-беем. Посоль­ство вошло в зал в том же порядке, как и в первый раз. Никита поклонился хану и сидящим и увидел около трона бумажный сви­ток, разложенный на столе. Диван-эфенди встал впереди посольст­ва и произнес пожелания тысячелетнего здравствования хану Менгли и всему роду Гиреев.

— Великий хан и великий Совет пожелали дать великому кня­зю Ивану шерть на дружбу и братство,— продолжал диван-эфен­ди.—Позволь, о мудрейший, благословеннейший, огласить грамоту.

— Позволяю,— произнес Гирей, и диван-эфенди взял в руки свиток, приложив его к груди и лбу, начал читать:

— «Вышнего бога волею яз Менгли-Гирей-хан пожаловал есмь, взял есми со своим братом с великим князем Иваном любовь и братство и вечный мир от детей и на внучата. Быть нам везде за один,— эфенди передохнул и продолжал,— другу другом быти, а недругу недругом быти».

— Так ли сказано слово мое? — спросил хан у Совета. Беи согласно качали головами.

— Посол упрека не имеет ли?

— Не имею, великий хан.

— «Кто будет друг мне, тот и тебе будет друг, кто мне, Мен- гли-Гирей-хану, недруг — тот и тебе, великому князю Ивану, не­друг. А мне твоей земли и тех князей, которые на тебя смотрят, не воевати, ни моим уланам, ни князьям».

— Дозволь, великий хан,— попросил Никита,— добро было бы, если б в грамоте написать: «А без ведения нашего люди наши твоих повоюют, а придут к нам и нам их казнити, а взятое без откупу вам отдати».

Менгли-Гирей подумал малость и махнул рукой: «Дописать». Далее читает диван-эфенди:

— «А твой посол ко мне приедет, он идет прямо ко мне, а пошлинам дорожным и иным всем пошлинам не быть. А сам яз Менгли-Гирей-хан и со своими князьями тебе, брату своему вели­кому князю Ивану, крепкое слово шерть есми дал: жити нам с тобой по сему ярлыку».

Окончено чтение. Грамоту унесли переписывать. Все это время царили в Диване тишина и молчание. Спустя полчаса свиток внес­ли в зал, и диван-эфенди с поклоном передал грамоту хану, а слу­га поднес столик к трону.

Хан подписал грамоту. Из боковой двери после знака эфенди внесли тамгу, хан взял тамгу, поднял ее над головой и спросил:

— Есть ли упреки грамоте? Говорите сейчас. После тамги никто, кроме аллаха, не может изменить написанное. Таков закон.

Молчание.

Хан ставит печать, и снова грамота у диван-эфенди.

— Великий хан изволил поставить на грамоте свое священное имя и тамгу и начертал: «Писана в Солхате богохранимом в пер­вых днях месяца Джумазельэвель».

После этих слов грамота перешла в руки посла.

Прием был окончен.

После приема Менгли-Гирей отправился в хамам. Здесь двор­цовый банщик особыми приемами намял хану тело, вымыл его теплой водой и протер мазью, делающей кожу мягкой и нежной. Брадобрей покрасил владыке бороду хной и спрыснул голову бла­говонной жидкостью. В малой столовой комнате слуги расстелили достархан, и Гирей в одиночестве принял пищу. Затем он перешел в кофейную комнату и повелел дать ему кальян. Растянувшись на подушках, хан задремал. Янтарный мундштук выпал из его рук, и скоро комната огласилась раскатистым храпом. Ничто не преры­вало покой хана. Только молчаливые ачкапы мерно и не спеша помахивали над спящим огромным опахалом.

...Спит владыка правоверных, но не до сна Ширин-бею. Все время после разговора с Джаны-Беком, который произошел на­кануне приема у Менгли-Гирея, бей Халиль прожил в тревоге. Джаны-Бек высказал страшное предположение. Сераскир не донес хану о своих подозрениях не потому, что он добр к бею Халилю и его сыну Алиму, а потому, что еще не уверен в причастности Али­ма к шайке Дели-Балты. «Сейчас, наверное, лучшие его аскеры шныряют по моему бейлику,— думал Халиль. — И как только най­дут подтверждение, это сразу станет известно хану».

Правда, Алим — сын бея Ширина, и это многое значит. Мен- гли не решится сам наказать Алима — он суд над ним вынесет на Диван. А там дело может кончиться плохо — члены Дивана вспом­нят Чингиз-ханову ясу и скажут Ширину, что не они посылают на смерть его сына, а закон великого предка.

Бей Халиль в душе надеялся, что Джаны-Бек ошибся. Неуже­ли его Алим творит разбой? Но зачем же, если сын не причастен к разбойничьим налетам, попал он в Сурож и содержится сейчас в крепости? Какие дела повели его в Сурож? Бей наказал своему человеку в свите сераскира постоянно осведомлять его обо всем и сейчас с нетепреиием ждал известий.

Наконец, после полудня во дворец прискакал запыленный пут­ник и, не снимая с руки нагайки, прошел в покои бея. Он упал перед Ширином на колени и тихо заговорил:

— Плохие вести, великородный бей. Твой сын, да спасет его аллах от девяноста девяти несчастий, послал из Сурожа письмо своему молодому другу Бахти из Карасубазара, Сераскир прознал об этом, и того Бахти схватили. Пытали его и Бахти подтвердил, да простит меня великий бей, что твой сын и Дели-Балта — одно и то же лицо.