Москва тюремная
Шрифт:
С постояльцами общежития Иван Алексеевич сух, вежлив и официален. Старый вахтер открывает наружную дверь в шесть утра, закрывая ее ровно в полночь. А дальше, стучи не стучи — не пустит. Словно начальник вахты в ИТУ: выпускает по утрам зэков на промзону, чтобы вечером, пересчитав, запустить обратно в бараки.
Впрочем, постояльцы по-своему уважают старика-вахтера. Секрет уважения прост: в любое время суток на вахте можно купить любое спиртное и любые сигареты, а при случае — и закуску. Правда, за двойную цену. А куда еще студенту податься, особенно в день стипендии, когда душа горит и водки просит? Ближайший магазин далеко, да и работает только до полуночи ...
Иван Алексеевич почти никому не доверяет. Лишь напарник Андрей пользуется очевидной
И только напарнику известно: и кем был Иван Алексеевич до своего вахтерства в студенческом общежитии, и почему ушел со службы раньше положенного, и многое-многое другое ...
Зима, поздняя ночь, вьюга за окном. Общежитие почти уснуло — лишь слышно, как где-то на третьем этаже истошно вопит магнитофон, да за входной дверью, над крыльцом, с противным металлическим скрежетом раскачивается лампочка под ржавым жестяным конусом.
В каморке за телефонными кабинами сидят двое: Иван Алексеевич и Андрей. Вахта сменяется в восемь утра, но пожилой попросил молодого прийти еще с вечера, чтобы поменяться не в восемь, а в пять. Мол — опять в Питер надо съездить, а поезд в половине седьмого утра ... Не опоздать бы. Молодой напарник никогда не отказывает пожилому коллеге. Он вообще относится к Ивану Алексеевичу с показным уважением — точно почтительный сын, видящий себя главным наследником. К тому же общение со стариком явно доставляет Андрею удовольствие. Так почему бы не посидеть ночь в каморке, не попить чайку, не послушать рассказы бывалого человека?
— Я ведь половину жизни делу государственной важности отдал, — начинает старый вахтер, помешивая ложечкой дымящийся чай — как и многие люди его возраста, Иван Алексеевич пьет только из граненого стакана с подстаканником. — Преступников по тюрьмам охранял, убийц, воров и бандитов разных. Служба наша почему-то всегда позорной считалась, контролерами да охранниками нас редко когда называли, все больше «вертухаями», «пупкарями» и «рексами». А по мне, в слове «рекс» ничего зазорного нет. «Рекс» — это вроде сторожевой собаки, умной и преданной хозяину. Да и что в нашей службе позорного может быть? Кому тюрьма, а кому режимный объект. Кому мент поганый, а кому страж правопорядка. Кому вертухай, а кому верный солдат Отечества ...
Сухие прокуренные пальцы тянутся к полусмятой пачке «Беломора», щелкает зажигалка, и рассказчик, на секунду окутавшись едким сизоватым дымом, продолжает повествование. Речь его размеренна и спокойна, как у человека, наперед знающего, что его никогда не перебьют:
— Последние семь лет я в Бутырской тюрьме прослужил. И не в обычных корпусах, а на так называемом «спецу», — в голосе бывшего «рекса» звучит нескрываемая гордость за тяжелую и опасную службу в недавнем прошлом. — В Бутырке, а это мало кто знает, кроме общих камер, есть целых два «спеца», большой и малый. Обычный контингент, все эти мелкие жулики, крадуны да хулиганы, на «спец» редко попадают. На «спецу» обычно держат серьезную публику — воров в законе, всех этих авторитетов, которые по Москве на «Мерседесах» раскатывают и бандами руководят, да прочих «новых русских». Я-то на них насмотрелся ... Ведешь, бывало, такого на допрос или к адвокату, зная, что у него на воле банда осталась, с автоматами, пулеметами, чуть ли не танками, а сам думаешь: взглянешь не так, скажешь не то, он и не сдержится ... И пошло-поехало. Вот и думай, кто кого ведет: ты его или он тебя. Да и случалось у нас всякое ... Знаешь, как в восемьдесят восьмом на бутырском «спецу» бунт начался? Наши ребята одного «черного», Резо его звали, прошмонали, а недозволенные вещи, как и положено, конфисковали. Тот — в амбицию, его — в карцер. Прессанули, конечно ... А Резо тот, как потом оказалось, вором в законе был, у зэков вроде бы как за главного. Ну, как студенческий староста в нашем общежитии. Начались беспорядки. Это у блатных «разморозкой» называется. Пришлось омоновцев вызывать. Ох
Иван Алексеевич глубоко затягивается, стряхивает пепел в майонезную баночку, которая в каморке используется вместо пепельницы, и от едкого дыма стариковские глаза
— незабудковые, выцветшие, с красными прожилками кровеносных сосудов, — немного увлажняются. Воспоминания безвозвратно ушедшего прошлого переполняют душу отставного охранника. Как плохой актер, искренне преданный сцене, он усматривает в своей роли «причастного к делу государственной важности» несуществующий смысл. И так тянет на прочувствованный монолог, так хочется поделиться с благодарным слушателем воспоминаниями!
— А вообще, конечно, работать на «спецу» всегда считалось лучше, чем в обычных корпусах, — роняет он наконец.
— Почему, Иван Алексеевич? — осторожно вставляет слушатель. — Ведь вы сами только что сказали, что там в основном бандиты да убийцы сидят.
— Публика там побогаче... — узкие фиолетовые полоски губ старика собираются в прямую линию. — У кого денег больше — у обыкновенного работяги или у этого... «нового русского»? Представь: фирмач какой-нибудь в тюрьму первоходом заехал, еще не обвыкся, и все ему в диковинку. На свободе-то, небось, каждый день в «Метрополе» красную икру столовыми ложками жрал, а тут — баланда из рыбных консервов да холодная перловая каша. Такого с непривычки больше ложки не съешь. Передачи продуктовые раньше строго по норме были, да и не у всех брали. Чуть перевес
— сразу заворачивают. Да и пока арестант ту «дачку» получит — кушать-то хочется. А главное — сигареты, чай и водку просили. До девяносто первого года наши ребята на дорогих сигаретах хорошие деньги делали. Большие, чем на водке и чае.
— Почему на сигаретах?
— По тем временам в «дачках» можно было только «Приму» да «Астру» передавать. Считалось, что сигаретным фильтром можно вены себе перерезать, — снисходит вахтер. — Вот, смотри...
Рассказчик выбирает из майонезной баночки чей-то засохший окурок и, обсыпая брюки пеплом, отламывает фильтр. Щелкает зажигалка, фильтр горит смрадным синим пламенем, медленно плавится, и Алексей Иванович с неожиданной ловкостью бросает пузырящееся месиво себе под ноги, притаптывая его ботинком.
— Видишь, что получилось? — старческая рука кладет остывшую оплавившуюся массу с острой режущей кромкой на стол. — Почти что лезвие. Потому и не разрешали. А «Приму» с «Астрой» не все курить могли. Вот и согласны были последнее отдать... — Бывший «рекс» ненадолго замолкает и, пожевав губами, продолжает доверительно: — Такса у нас была: все — в четверную цену. Конечно, деньги нам тоже часто давали, но не все деньги умели в камеру через шмон проносить! Вещи хорошие предлагали, часы там, украшения золотые, у кого при шмоне не отмели. Лучше всего зимой было: «бобры», то есть богатые зэки, ондатровую шапку на шесть пачек чая меняли, новая дубленка за несколько блоков сигарет и пару бутылок водки могла уйти! Все это потом через комиссионки сдавалось — квитанции не на себя, конечно, оформляли, а на родственников. Само собой, делиться приходилось со многими: как ты дубленку из тюремного блока на волю пронесешь? И делились... Но все равно было выгодно — наши ребята за полгода новые «Жигули» себе покупали.
— А не боитесь мне такое рассказывать, Иван Алексеевич? — с легким укором осведомляется собеседник.
— А чего мне бояться? И никакого секрета особого я тебе не рассказал. Все это и так знают. Всегда, в любой тюрьме охранники брали, берут и будут брать... И бороться с этим бесполезно — мы-то тоже начальству немалые деньги отстегивали. А те тоже со своим начальством делились. Я-то знаю, что говорю...
ИЗ СПРАВКИ-МЕМОРАНДУМА МИНИСТЕРСТВА ЮСТИЦИИ:
В учреждениях Главного управления исполнения наказаний ежегодно фиксируется в среднем до 4000 — 4500 внеслужебных, несанкционированных контактов персонала СИЗО, ИТУ и заключенных. Более 25 процентов сотрудников увольняется, не проработав и года...