Москва, я люблю его!
Шрифт:
Лежа под одеялом и засыпая, я думала о свадьбах и бывших хозяевах квартиры. Мне снилось, как взрослеет кудрявая девочка с черными глазами, как собирается на первую работу, как плачет на кухне каждый вечер – где-то между двенадцатью и часом ночи, влюбившись в чужого мужчину, как мать в ярко-розовом халате успокаивает ее, тоже плачет и курит, курит одну за другой.
Потом тот мужчина женится на ней и переедет к ним жить – в комнату, со шкафом во всю стену. Он будет носить ее на руках из комнаты в комнату, а девочка,
Каждую ночь я засыпаю в двенадцать, просыпаюсь через сорок минут, а потом долго не могу заснуть, вспоминая в подробностях свои странные сны.
Глава десятая
Однажды в конце зимы Катя спросила меня, как это бывает, когда твоя любовь взаимна, когда уже не нужно играть в игры, когда просто можешь набрать его номер и сказать, что соскучилась, а он не испугается твоих чувств и ответит, что только сейчас думал о тебе.
Я не знала, что ей ответить. В свои восемнадцать лет я знала только светлую сторону любви. У меня был всего один парень. Плюс один мужчина. Меня никогда не бросали. Я не знала, что такое безответность. Мои чувства – и сейчас, в неполные восемнадцать лет, были абсолютно взаимны.
Всего двое мужчин к восемнадцати годам. В наше время считается, что это мало, и, скорее всего, я была намного менее опытна, чем большинство современных девушек в моем возрасте, но какая мне была разница, если мне достался лучший из всех живущих ныне мужчин?!
Я знала все о взаимности, но сказать мне было нечего.
Катя знала все о безответности.
И ей всегда было что рассказать, чередуя слова и паузы, во время которых она зажигала сигарету и будто замирала на время. Вся. Застывала и смотрела в точку, не двигаясь, пока вился вверх дым от сигареты. Тот же взгляд, как у Оксаны, только еще более грустный, холодный, отчужденный. Мне становилось не по себе от этих неподвижных глаз, в зрачках которых фокусировалась вся боль обратной стороны любви.
Три дня назад на общей кухне девятого этажа общежития два латиноса готовили мексиканскую паэлью. Пахло специями. Катя сидела на подоконнике и смотрела сверху на студенческий городок. Закрытые летние кафе, восточные закусочные, небольшие магазины и свет в редких окнах.
Миша ходил рядом, болтал с латиносами на их родном языке, смеялся, заглядывал под крышку и нюхал паэлью, напевая вполголоса какую-то знакомую песню на испанском.
Мы вышли в коридор. Группа латиносов и нигериец с короткими косичками стояли у открытой двери, дергались, танцевали под песню, что пел черный парень. Он прыгал на месте, что-то бормотал, хлопал в ладоши и щелкал пальцами, а все остальные, счастливые, глупые и пьяные, пытались повторять за ним. Мы подошли и присоединились к странным танцам.
После танца мы вместе вышли на балкон. Миша курил, глядя на ночной студенческий городок с высоты десяти этажей. Мне не хотелось курить, когда он рядом. Хотелось только одного – подойти сзади и обнять, скрестив свои руки чуть ниже его груди так, чтобы почувствовать его сердце в правой ладони.
– Не говори ничего. Просто молчи, – сказала Катя. – Я мечтала это сделать с тех пор, как увидела тебя летом.
Миша выглядел серьезным и ничего не ответил. Катя обняла его, скрестила руки под его грудью, прижалась лбом к спине и закрыла глаза. Она слышала его дыхание, а сердце ощущала под футболкой у большого пальца правой руки.
– Сердце бьется так, будто сейчас выскочит, – прошептал Миша. – Я даже спиной это чувствую.
Миша затушил сигарету, не докурив до конца, и обернулся к Кате. Она осторожно коснулась его губ, провела пальцем по нижней, по подбородку и шее, будто боялась, что он исчезнет, будто сомневалась, что он все еще рядом и он реален. Катя заметила свое отражение в его глазах. На нее смотрели две одинаковые грустные девочки с длинными растрепанными волосами. Они были все ближе и ближе, пока она не ощутила его губы на своих и язык во рту.
– Я не могу забыть, каждый день о тебе думаю… – тяжело дышал Миша. – Каждый день вспоминаю эту поездку в Египет…
Катя не давала ему договорить, закрывая рот поцелуем – поцелуем, по которому скучала, которого готова была ждать месяцами, который был желаннее и дороже всего, в который она вкладывала всю свою нежность, страсть, любовь, слезы, боль. Катя молилась, чтобы хоть частица, хоть капля ее чувств передалась ему через поцелуй, чтобы он заразился ею, как вирусом простуды или гриппа, хотя бы еще на неделю. Катя была согласна и на это, лишь бы снова хоть пару дней почувствовать себя любимой им. Поэтому она всегда целовала его так, будто этот поцелуй последний.
– Ты дьявол… – вздохнул Миша, целуя в лоб и держа в руках ее лицо.
– А ты моя болезнь, – плакала Катя. – Неизлечимая. От тебя не было вакцины, и нет лекарства, которое помогло бы мне. Когда я вижу тебя, мне хочется убежать, исчезнуть. Даже когда ты рядом, мне больно… Каждый раз, когда мы целуемся, я плачу… Каждый раз, когда мы занимаемся сексом, чувствуя твое тело, кожу, запах, силу, чувствуя тебя внутри себя, я умираю и воскресаю снова. А знаешь почему? Потому что ты не мой, никогда моим не был и никогда им не будешь. Но если бы ты чувствовал хотя бы сотую долю того, что я чувствую к тебе, то я бы смирилась с тем, что ты чужой и, наверное, стала бы немного счастливее…
– Я чувствую, Кать.
– Замолчи… – прошептала Катя, снова целуя его и размазывая слезы по щекам.
– Почему мы не встретились на два дня раньше?
– Что бы это изменило?
Кате хотелось сказать ему, что те два дня она провела с Вовой, что Вова ее любит, а она его нет. Что она завязывает глаза черным шарфом и спит с ним раз в неделю, представляя на его месте Мишу. Но Катя промолчала.
– Это изменило бы все.
Этой ночью Катя умирала и воскресала три раза. Впервые за три месяца она не завязывала себе глаза.