Москва, я люблю его!
Шрифт:
Я буду улыбаться шире обычного, громко рассказывать что-нибудь Маше, смеяться и вести себя так, будто у меня все отлично. Дима бросит на меня короткий взгляд, задержится где-то в районе колен, может быть, даже замолчит на время, а потом отвернется, так ничего и не сказав мне. Не сказав даже «привет». Даже не кивнув головой.
Я пройду мимо, и еще плюс десять метров, а потом осторожно повернусь, чтобы увидеть, смотрит ли он мне вслед. Он будет смотреть, но, заметив мой взгляд, тут же отвернется, будто это вообще был не он.
– Оксан, привет! – крикнул Дима, помахав рукой.
Говоря «привет», он всегда мягко тянет букву «е». Не сильно, не долго, но заметно и довольно мило.
Я промолчала, делая вид, что мы не знакомы.
– Тот парень с тобой поздоровался, – заметила Маша.
– Не обращай внимания, он не в себе. Я его первый раз вижу. Кстати, ты ведь не против, если твоя комната будет выходить на магазин, железную дорогу и лес? Просто я очень люблю видеть чужие окна, когда засыпаю.
– Как хочешь, – пожала плечами Маша. У нее широкие плечи, большая грудь и узкие бедра. Худая. Ей нельзя полнеть. – Ты нашла эту квартиру, тебе и выбирать первой.
– Обе комнаты хорошие. Заставила своего одноклассника привести все в порядок.
Спустя сутки мы с Игорем сидели в машине под окнами нашего нового дома, рядом с круглосуточным продуктовым магазином и ждали, когда появится Маша. Мы носили один размер одежды, я дала ей одно из своих платьев на вечер. Серебристо-серое, шелковое… с ручной акриловой росписью по краю подола. Но она отказалась.
Маша появилась в семь, одетая в растянутый свитер на пуговицах и старые джинсы. Судя по одному-единственному чемодану, она взяла совсем мало одежды. Ей просто больше нечего было надеть. Несмотря на это, выходя из подъезда, Маша огляделась так, будто весь мир принадлежал ей одной.
Было это актерской игрой, или она действительно считает себя особенной?
– Поехали. – Я открыла заднюю дверь. – Чего ты встала? Давай, садись, не тормози, и так опаздываем.
– Может, скажешь, куда мы едем? – спросила Маша, неуклюже забираясь на заднее сиденье за спиной Игоря.
– Здесь недалеко, не ной, – отмахнулась я, помогая захлопнуть дверь изнутри. – Блин, всему тебя учить надо. Кстати, знакомься, это Игорь. А это Маша.
Игорь кивнул и ничего не сказал. Мы тронулись с места. Я настраивала радио больше пяти минут. Ничего хорошего. Между сиденьями лежал диск Брендона Флауэрса, который я оставила Игорю – на память о себе.
Выключила радио, поставила диск, футляр от него кинула на заднее сиденье, чтобы не мешался.
Маша осторожно взяла его в руки и неотрывно смотрела на него всю дорогу, пока мы ехали до места назначения.
Глава пятнадцатая
– Тебе Руслан не звонил? – спросил дед. Мы сидели на балконе среди моря зелени, будто в тропическом лесу. Я стригла его электрической машинкой, седые волосы падали на пол медленными хлопьями.
– Звонил недавно, – ответила я. – Мы виделись месяц назад.
– Как у него дела?
– Вроде ничего. Работает в медцентре, нашел девушку в Москве. Видела ее. Хорошая и любит его.
– Как зовут?
– Аня.
В углу балкона стояли два старых ссохшихся прута с порванной леской на концах. Сразу вспомнился брат – восьмилетним мальчиком, гоняющим по улицам то на велосипеде, то на самокате. Проезжая под окнами, задирает голову, смотрит наверх, ищет наши окна на третьем этаже, зовет кого-нибудь – то деда, то бабушку, то родителей – просто так, чтобы выглянули и посмотрели на него.
Он был старше на год и семь месяцев. Я второй ребенок. Ваня был красивым, а я обычной.
Десять лет назад мы брали удочки и шли на рыбалку. Я помнила свою первую удочку. Дед сделал ее из длинного прутка. Привязал леску, поплавок из пробки, грузило из куска олова, крючок. Я любила ее, хоть и не поймала за лето ни одной, даже самой мелкой, рыбешки. Червяк, манка или кусок шоколадной конфеты – рыба не клевала на мои приманки.
У Ивана была точно такая же удочка, но рыба почему-то его любила. И ей было все равно, червяк висит на крючке или конфета. Клевало через каждые десять минут, а то и чаще.
Брат радовался каждому мелкому окуню, складывал в пакет и снова закидывал удочку. Я грустила. Почти до слез. Повторяла за ним, но и это не помогало. «Никудышная из тебя рыбачка…» – говорили хором дед и Ванька, а мне хотелось топнуть ногой, сломать об колено удочку, выкинуть ее в воду, развернуться и пойти домой. Гордо задрав нос и незаметно смахивая слезы.
Папа носил усы и бороду. Без них он сразу становился каким-то чужим и незнакомым. Маму называл мамулей. Никаких пошлых кисонек или заек – просто мамуля.
Казалось, родители любят меня меньше, чем брата, или совсем не любят. «А за что любить-то? – рассуждала я. – Грибов я приношу втрое меньше, чем у Вани и деда, червяков копать не умею, рыбачить не умею, учусь хуже, да и вообще Иван всегда был красивее, и загорает лучше, и рисует лучше, и вообще – куда мне до него?»
Меня не били и не ругали. Я не давала повода, но иногда казалось, что меня просто не замечают. Что бы я ни сделала, у брата всегда получалось лучше. По-другому, по-своему, но лучше.
Если кто и любил меня больше всех, то это дед. И бабушка. С пяти лет у меня вошло в привычку звонить им каждый вечер – ровно в десять – и желать спокойной ночи. Где бы я ни была, как бы ни устала, я всегда набирала номер и говорила с ними.
Брат погиб два года назад в первый день июля. Сбила машина. Ему было восемнадцать лет и один месяц.
Весь тот день я провела дома у подруги, вернулась под вечер пьяной – праздновали ее день рождения. Мне звонили весь день, а я не брала трубку. Видела и не перезванивала. Дура. Эгоистичная малолетняя дура.