Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
Шрифт:
— Когда ты молодой, хочется если не кушать, то пойти в ресторан с девушкой, туда-сюда…
— Мы умели где-то что-то подрабатывать. Я выступал. И за каждое выступление получал семь рублей пятьдесят копеек — читал свои фельетоны. Это был хороший приработок. Потом студию стали приглашать на все праздники, нас буквально раздирали. Нас спрашивали: «Что вам нужно на концерте?» — «Стол, пять стульев и Ленина задернуть». Потому что на сцене всегда стоял бронзовый «Кузьмич», он же Ильич. Я закончил Высшие сценарные курсы, и у меня вышло несколько фильмов. Тогда это был чувствительный приработок. Потом сам способ жизни был иной: мы не задумывались совершенно о том,
— Женщинам тоже этого хватало?
— Так, начинается. Что значит «женщинам»? На радио в турецкой редакции сто рублей стоила страничка. Я ходил с дамой своего сердца в студенческие годы в «Националь». Брал бутылку водки, закуску, бефстроганов или «киевскую». И я в десятку, ну в двенадцать рублей укладывался на двоих. Все свои деньги я прокатывал на такси — тогда за два рубля можно было доехать от Юго-Западной до центра.
— Вы мот?
— Да, но я нищий мот? Для меня деньги всегда были бумажками. Но когда у меня было много этих бумажек, я, конечно, был рад. У меня по этой части нет никакого ханжества. Мы могли легко пропить-прогулять-прокутить, легко и свободно остаться ни с чем, зная, что через какое-то время что-то возникнет. Ибо понимали: все, что мы делаем, — бесценно!.. А деньги, которые нам платили за это, были гроши, которые нам позволяли существовать. Если ты думаешь, что я идеализирую прошлое, это смешно.
Сегодня не просто лучше, сегодня возможностей больше в миллион раз. У нас этих возможностей не было. Если я попадал в ресторан ВТО после одиннадцати часов, то это была большая удача в жизни, потому что ни один ресторан в Москве после одиннадцати не работал. Мы быстро как-то стали всё забывать. Как еще совсем недавно, в период расцвета антиалкогольной кампании, официантки из ресторана ВТО коньяк приносили в чашечках. Это сейчас смешно, а тогда мы с умным видом цедили его, будто кофе.
Вот Бродский говаривал, что «он живет на исходе века со скверным привкусом во рту». Но при этом, правда, добавлял: «Это понятно: рту уже за пятьдесят». Мне уже за шестьдесят. Мой привкус со временем становится значительно хуже. Но… может быть, потому, что я был всегда нонконформистски заряжен, у меня было внутреннее презрение к искусству официоза… Я был свободен. Внутренне свободен! Всегда!
— Можно вопрос вставить?
— Я что-то разгорячился.
— Вы всегда на меня производили впечатление непотопляемого авианосца с очень здоровым цветом лица. Скажите, а вы когда-нибудь по-настоящему имели бледный вид? Так, что — упал и думал: не подняться?
— Многократно. У меня в жизни было несколько страшных ударов судьбы. Гибель жены. Я был на гастролях, а Галя возвращалась от своей мамы, с ее дня рождения. На них ночью налетел пьяный. От удара у нее — она сидела на заднем сиденье — получился перелом шейных позвонков.
Страшнейший удар — закрытие студии «Наш дом». Я оказался безработным, нигде не упоминалось мое имя. Товстоногов протянул мне руку, и в семьдесят третьем году я поставил «Бедную Лизу» в БДТ. И он же, Товстоногов, нанес удар, когда отобрал у меня «Историю лошади» — спектакль, над которым я работал восемь месяцев. Я до сих пор не могу прийти в себя. Но рассказывать об этом не буду. Секретов нет, просто слишком долго и подробно нужно объяснять. Нужно анализировать этику того времени, чтобы понять этику нашего. Третий жуткий удар — когда мне, как и всем, «перекрыли кислород» за участие в альманахе «Метрополь».
— Марк Григорьевич, а вы умеете держать удар?
— Вот Арбузов называл
— А как звучала греческая фамилия вашей мамы?
— Котопулло, Лидия Котопулло, а папина — Шлиндман, и я — Марк Семенович Шлиндман до официального усыновления. Поэтому мой сын — Семен, назван в честь отца. Мать была типичная гречанка, типичная Пенелопа — она ждала отца из всех лагерей. А у отца в Сибири появилась женщина, которая, по сути, спасла его. И мать со своей греческой прямотой не простила его. У того же Бродского есть стихи с театральным названием «Представление» Они вот как заканчиваются:
Это кошка. Это мышка. Это лагерь. Это вышка. Это время тихой сапой Убивает маму с папой.— В кого же у вас такой темперамент необузданный?
— Я не могу сказать, что я необуздан. Я типичный представитель штурмового батальона. Если не штурмую, у меня удовольствия нет. Директор клуба МГУ давал нам три дня на выпуск спектакля — большого, зрелищного, костюмного. В пятницу я приступал. Потом ночная репетиция, весь день субботы я не спал. Вечером прогон. Если надо — ночью. Утром в понедельник я приходил из клуба на первую пару и ложился спать на лекции. Это называлось выпустить спектакль. В Ленинграде в параллель с «Историей лошади» сделал гигантскую рок-оперу «Орфей и Эвридика». До трех я работал в БДТ, а с четырех до одиннадцати репетировал «Орфея». Сейчас бы так не смог.
— Вас, должно быть, любят женщины. Они обожают «штурмовиков».
— Не жалуюсь.
— Врут или нет, что главный столичный штурмовик женится с периодичностью раз в десять лет?
— Ну, почему в десять? В тринадцать. С первой женой мы прожили чертову дюжину лет. Со второй, Галей, тоже тринадцать, но вот случилось несчастье. Были промежутки житейские и бури. Заставали меня. Но откуда такие слухи? Откуда информация?
— Профессия такая — знать все. И все ваши женщины были высокие красавицы.
— Галя была исключительно красива, хотя я не хочу сказать о других своих женах, что они были менее интересны. Не очень ловко говорить. Но Галя действительно была неописуема. Со мной трудно. С точки зрения респектабельного семейства я не очень выгодный жених или муж. Наверное, поэтому многие со мной мучились и мучаются.
— Четыре брака — это поиск лучшей женщины? Лучшей доли?
— Так сложилось.
— Да вы просто неверный, Марк Григорьевич, мужчина.
— Неправда. Во-первых, я верен памяти и имею самые сердечные чувства к каждой моей любимой.
— Но, заметьте, не они вас, а вы их оставляли.
— Э, нет. Впрочем, если так удобно, пусть так будет.
Но это не так. Не случись этой потери (вторая жена Галя. — М.Р.), неизвестно, что было бы. Потом сегодняшний брак, который есть, мне представляется самым устойчивым. Не потому что я постарел и больше не могу, а потому что так хочу. Дело не в необузданности. Все, что я испытывал в отношении своих «любовей», было всегда бескорыстно и абсолютно честно. И если я причинял кому-то боль, то эта боль касалась прежде всего меня самого. Иногда я совершал поступки, которые оберегали близкое мне существо от какой-либо драмы и трагедии или серьезного поворота в судьбе.