Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь
Шрифт:
— Это, Михал Михалыч, католический крестик. Нравится?
— Мне нравится религия, самая свободная, которая все допускает, причем и Господа Бога. Я хочу жить так, как я жил, сохранив симпатию Господа (мне кажется, она какая-то есть ко мне) и не будучи никаким ортодоксом, никаким фундаменталистом. Скажите, а что, Господь велит нам быть однолюбами или это не обязательно? Там ничего не сказано на этот счет?
— Как же, записано ведь: «Не пожелай жены ближнего своего».
— Это да. Это сто процентов. А что если эта стерва сама как-то? Если муж не знает? Ха-ха. Нет, я, конечно, не люблю воровать и подворовывать.
— А вам все прощали за успех?
— Мне? Нет, ничего не прощали. Еще может проститься неловкое знакомство. А потом не прощается ничего. Какая женщина будет держать в голове то, что вы писатель? И почему она должна это держать в голове, сидя с вами где-то или куда-то с вами отправляясь? Короче, мне никто не уступал только потому, что я талантлив. На это у меня уходило столько же времени, сколько у обыкновенного человека с улицы. Потому что я всегда все делал серьезно и не мог быть легкомысленным. Всегда хотел, чтобы меня любили.
— Поэтому у Жванецкого бесконечные браки…
— У меня было два брака в жизни и романа два-три крупных, а так…
— Кроме таланта, у вас есть другое движимое и недвижимое имущество?
— Конечно. Квартира. Сейчас неплохая квартира. Машина. Что еще?
— Дом в Монте-Карло или Сан-Франциско, скажем?
— Зачем мне там дом, если я все равно там жить не буду. Я буду жить здесь. Значит, уже не нужно. Чего бы надо? Надо бы здесь где-нибудь под Москвой иметь тихое место. Я и имею.
— Скажите, Михал Михалыч, сатириками рождаются или становятся?
— Не рождаются и не становятся. Публика говорит тебе: «Ты сатирик, Миша. Больше дурака не валяй, не пытайся рисовать картины маслом, не пытайся делать кофе, не пытайся зарабатывать чем-то другим. Давай продолжай подсмеиваться, продолжай писать что-то сатирическое. Мы будем тебе за это платить. Мы придем все и заплатим. Пиши вот так, нам это нравится». Так публика говорит.
— А не тут ли источник? Когда, живя в этой стране, смотришь и думаешь: «Как все противно». И — писать. Писать…
— Да, ты думаешь: «Едрена мать, как противно, как неприятно». Это ты сам по себе. Но ты же думаешь, что ты поэт. Ты писатель. Романист. А тебе все говорят: «Ты сатирик». Ведь Володе Высоцкому все говорили: «Ты песни продолжай писать», а он играл в кино, на сцене. И публика оказалась права. Песни до сих пор поют. Постепенно сойдут воспоминания о ролях, а песни останутся. У меня тоже есть лирические произведения, грустные такие, а мне говорят: «Ты это нам не читай, не читай».
— Вам становится легче, когда вы пишете?
— Да. Некий физиологический процесс. Вы, наверное, хотите, чтобы я его сравнил…
— Я хочу, чтобы вы его сравнили с тем, что испытывает Михал Михалыч Жванецкий.
— Ну это абсолютная замена секса. Одна и та же энергия. Либо вы водите рукой, либо не рукой. Либо вы пишете, либо встречаетесь с женщиной. Либо у вас все остроумие, весь запал, заряд уходит на нее, либо это же самое вы отдаете бумаге. Это не два вида энергии, это один вид.
А женщины это не запоминают. А на бумаге остается. А внутри женщины это уйдет, и она же еще, стерва, будет тебя упрекать, что не сообразил, что отдал ей это, а мог бы положить на бумагу. И это сохранилось бы надолго, и кто-то бы восхищался. И не кто-то, а тысячи человек могли бы почувствовать и аплодировать. А это все ей, одной, гадине. И она все равно встает и идет на кухню с ворчанием.
— Выходит, Михал Михалыч, что все женщины, которые встречались вам на пути, — неблагодарные клуши и стервы. И читатель прочтет и скажет: «Не повезло Жванецкому». Не повезло?
— Да-да, не повезло, потому что восторгов не выказывают. Любить — любят… Я сам тоже считаю, что невозможно без конца восторгаться, но… Певицы восторг вызывают у меня. Я вообще люблю женщину, которая поет. Такое физическое ощущение, что к красоте ног, красоте груди и тела добавляется огромное, потрясающее достоинство — голос. Она еще и поет! Потом меня привлекали балетные женщины. Но балетные женщины вымотаны страшно. Вымотаны бесконечным физическим трудом. То есть там рассчитывать не на что, и она не пытается на что-то рассчитывать. «Это культура тела, Миша». У меня никакой культуры тела не было, я должен был восторгаться культурой ее тела. Я и восторгался.
— Насколько правильно я вас поняла: если выбирать между красивой поющей женщиной и красивой непоющей, вы выбираете?..
— Красивую поющую. Уж не пишущую, конечно.
— Журналисток терпеть не можете, я это заметила.
— Что к ней добавляется чисто физического оттого, что она пишет, кроме лукавства и фуражечки?.. А вот если голос… Это божественное.
— Мне кажется, в ваших вещах очень сильно сексуальное начало. Ну, например: «Нью-Йорк — сексуальный город. Там все стоит». Или: «Красивая женщина дрожала на верхней полке, как студень». Или вот еще: «Девушки в Одессе — как кукурузные початки молочно-восковой спелости». Значит, прав был один большой русский писатель, который утверждал, что искусство от секса, а наука от ума?
— Я имел в виду энергию. Но ум необходим. А девушки в Одессе, они покрыты какой-то такой пыльцой и страшно аппетитны. И почему-то они там так одеваются. И такие округлые, в Одессе. Видимо, питание, и загар, и воздух степной действуют. Я мог бежать сзади и испытывать яростное желание укусить их. Не ущипнуть. Ущипнуть — это пошловато-ресторанное что-то. А укусить… И очень, конечно, не хочется получать удовлетворение. Хочется это чувство оставить неудовлетворенным. Вот Бог снабдил женщину способностью не удовлетворяться. А мужчина мгновенно кончается. Мгновенно скисает и идет. Даже не знаю куда. Потом, видимо, там выпивает и оттуда возвращается. Время уходит, он курит у бочки с друзьями, сплевывает. Пока снова не раскачается, пока снова в нем что-то не оживает. Это нехорошо, это неправильно. Я себя за это не люблю.
— А вы никогда не хотели стать женщиной?
— Хотел, да. Я хочу себя иногда чувствовать женщиной. Но уж точно я никогда бы не мог быть голубым. Я не представляю, что можно поцеловать мужчину всерьез с какими-то планами на будущее. В шею волосатую. Ну просто какой-то кошмар. Я сочувствую женщинам: вот эту гадость целовать, вот это заросшее небритое хайло. Особенно бывают у нас такие неопрятные алкаши. И кто-то же целует их. Я сам на себя в зеркало смотрю после вчерашнего, и запах изо рта… я так сочувствую, я так сочувствую женщинам. Я желал бы, чтобы лицо мое было женским и пахло бы от меня хорошо. Чтобы женщина, которая меня целует, чувствовала бы только приятное. Но я бы оставался при этом мужчиной. Я, как говорил мой приятель, лесбиянкой мог бы быть, а педерастом — никогда.