Мост бриллиантовых грез
Шрифт:
Спустя несколько минут он узнал, с чего.
– Валерий… ты себя нормально чувствуешь? – со странной робостью спросила Эмма. – Голова не болит? Это все бесследно для тебя прошло?
– Ты о чем? – непонимающе свел брови Константинов.
– Ну, о том, что Галя… Я хочу сказать, лекарство тебе никакого вреда не причинило?
– Какое лекарство?! – встревожился Валерий Сергеевич.
Эмма попыталась уйти от разговора, вообще попыталась убежать из квартиры, но Валерий поймал ее за руку. Она вдруг уткнулась в его плечо лицом (Эмма была ростом немножко выше Константинова) и тихо заплакала:
– Валерик, бедненький мой… Галина моя подруга, я не хотела говорить, но я боюсь, она еще что-нибудь с тобой сделает, чтобы узнать про эти несчастные бриллианты…
Далее последовал разговор чисто кулинарного свойства – насчет тех приправ, которые любящие жены подливают иногда в борщи с бараниной.
Когда Галина и Роман вернулись поздним вечером домой, они не обнаружили там мужа и отца. Он ушел, собрав все свое барахлишко в чемоданчик и оставив на столе записку: «Не ищи меня, не вернусь. С тобой все кончено. Ромке буду помогать. В. К.».
В. К., то есть Валерий Константинов, хотел еще написать Галине, что он все знает, что никогда ей не простит борща, но Эмма запретила ему делать это. А также она запретила ему писать, куда он уходит и где будет жить. Потому что уходил Валерий к Эмме и жить отныне намеревался с ней.
Конечно, первое время Галине было тяжко. А потом стало полегче… Потому что слово свое Константинов сдержал и сыну помогал. Помогал хорошо. Вообще, с уходом мужа Галина в смысле материальном стала жить куда лучше, чем раньше. Ничего удивительного в щедрости Константинова не было: он открыл свое дело, ту самую небольшую книготорговую фирму, которая до дефолта существовала более или менее, после дефолта – скорее менее, чем более, так что Галина только диву давалась, какие коммерческие таланты вдруг открылись в ее супруге. Может, это Эмма на него так вдохновляюще подействовала?
На самом деле – подействовала! Потому что именно Эмма убедила Константинова начать продавать бриллианты. Она же нашла для него кое-какие каналы сбыта – там давали заниженную цену, конечно, зато все было шито-крыто и надежно. Старый ювелир был приятелем первого Эмминого мужа, у него нашлись покупатели в Москве. За те несколько лет, что Эмма прожила вместе с Константиновым, было продано двадцать бриллиантов. Полудохлая книготорговая фирма помогала оправдывать доходы, которые теперь завелись у Константинова. Обе его жены – первая и гражданская – жили довольно свободно, хотя на жизнь миллионерш это совсем не походило. Галина и Эмма снова подружились – все-таки у Эммы оставалось еще достаточно совести, чтобы не возражать против материальной поддержки первой семьи мужа, а у Галины хватило ума понять: если бы не Эмма, им с Романом не видать бы денег, как своих ушей. Ведь Константинов мог завести себе молоденькую и жадную любовницу, которая все бы из него вытянула и выбросила его, как выжатый лимон. О нет, в интересах Галины было, чтобы отношения Валерия и Эммы оставались как нельзя более хорошими! Поэтому она огорчилась больше всех, когда, после нескольких лет мирного гражданского брака, Константинов вдруг решил от Эммы уйти. Да, Галина правильно понимала ситуацию: если Эмма утратит контроль над капиталами Валерия, больше ничего не перепадет ни Галине, ни Роману.
Прекрасно понимала это и Эмма. Ну и Роман, конечно. Поэтому они поддерживали между собой вполне дружеские отношения, и когда год назад Константинов заболел (от своего прежнего маниакально-депрессивного состояния он так и не избавился, а тут жизнь – жизнь полна неожиданностей! – неожиданно спровоцировала приступ), именно Галина взялась за его лечение.
И нетрудно понять, как все трое перепугались, когда Валерий Константинович вдруг зачастил в Москву и начал продавать камни более активно, чем раньше. Только за последний год ушло еще пять камней – и это помимо тех, которые продавались для «общего блага», как это называлось между Галиной и Эммой. А потом Константинов как-то раз обмолвился, что намерен вскоре вообще перебраться в столицу. Ни первую жену, ни вторую, ни сына брать с собой он не собирался. Компанию ему должны были составлять только оставшиеся двести шестьдесят бриллиантов, которые он держал в… во все том же тайнике, который соорудил еще в 1996 году и с которым не расставался ни на день, ни на час, ни на минуту.
И вот Валерий Сергеевич умер в поезде! А тайник исчез!
Бриллианты исчезли.
– Ты знаешь, я когда-то читал, что понятие женской красоты со временем меняется. В том смысле, что у каждого времени свои вкусы, – сказал Роман, задумчиво глядя на статую Артемиды-охотницы. – Ну убей меня бог, я не стал бы гоняться за этой дамой, как какой-нибудь Актеон, чтобы быть за это растерзанным ее собаками!
Фанни изобразила понимающую улыбку и поскорей отошла от Артемиды. Какое счастье, что в Лувре там и сям натыкаешься на таблички с разъясняющим текстом! Не чувствуешь себя полной идиоткой. Между прочим, в музее д’Орсе этого нет. Когда Лоран только начал водить Фанни туда, она вообще ничего не понимала в сумятице лиц и имен. Ну, с другой стороны, в д’Орсе в основном представлено более современное, более конкретное, более понятное искусство: нарисована женщина – значит, это женщина, а не какая-нибудь там античная богиня, в жизни которой непременно произошла какая-нибудь душераздирающая история. А вот интересно, про этого Актеона Роман только что прочел, как и она, или слышал раньше? Вот будет смешно, если второй русский любовник Фанни окажется таким же знатоком искусства и мифологии, как и первый!
Нет, не таким же. Лоран был на этом совершенно помешан, а Роман здесь только потому, что маман заставила: он смотрит на статуи довольно равнодушно, глаза его загораются интересом, только когда натыкаются на стройненькие ножки или крепенькие грудки мраморных девиц. Ох, распутный мальчишка!
Ну а если говорить о понятиях красоты… Роман, стройный, изящный, как танцор, в тысячу раз прекраснее, чем все эти каменные боги, воины и герои, выставляющие напоказ горы своих мышц и довольно-таки слабенькие, сонные членики! Его плечи гладки, как мрамор, его кожа мягче шелка, его губы слаще меда, его… ах боже ты мой!
Какое счастье, какой восторг любить такую красоту, вдыхать аромат этого чудесного цветка…
Они спустились в нижний зал павильона Сюлли. Там было совсем мало народу: двое-трое посетителей бродили меж статуй, и Роман вдруг схватил Фанни за руку, потянул под прикрытие скульптурной группы – четырех могучих гладиаторов, готовых к сражению, – прижал было к себе… Но тут же и отпрянул, досадливо чертыхнувшись: думали укрыться, а вместо этого оказались на виду у целой толпы народу!
Собственно, не такая уж это была и толпа: человек десять, сидевших на складных стульчиках или прямо на ступеньках, подложив под себя сумки. У всех на коленях лежали альбомы, и все с видом прилежных школьников рисовали грузного, весьма немолодого, бородатого сатира, пытающегося поймать молоденькую, хорошенькую, очень испуганную нимфу.
– Вот так номер! – пробормотал смутившийся Роман. – Не похожи они на юных художников! Делать больше нечего…
В самом деле, люди тут собрались вполне зрелые, на вид от тридцати лет до шестидесяти, и с этими альбомчиками на коленях они смотрелись одновременно забавно и трогательно.
– Ну, ты знаешь, – сказала Фанни, скользя взглядом по лицам старательных художников, – в Париже много всяких школ искусств для взрослых. Есть школа искусствоведения при самом Лувре, есть школы в каждом аррондисмане, даже не по одной. Школы рисования и музыкальные, спортивные клубы, хоровые студии…
– О, хоровые студии! – оживленно воскликнул вдруг Роман, и лицо его просияло. – Однажды я видел одну такую студию в парке Аллей. Вернее, слышал их выступление. Мы с Эммой там гуляли…
Эмма? Это еще что?!
– А кто такая Эмма? – резко спросила она.
– Эмма? – хлопнул ресницами Роман. – Да это ж мою маман так зовут. Ей нравится, когда я ее по имени называю. Она говорит: «Слово «мама» по отношению ко мне лет десять мне прибавляет, а я еще слишком молода, чтобы быть матерью такого великовозрастного оболтуса». Я тебе разве не говорил, как ее имя?