Мост бриллиантовых грез
Шрифт:
– Что-что? – растерянно спросила Галина.
– Ты не слышала? Или ушам своим не веришь? – усмехнулась Эмма.
– Ушам не верю… – пробормотала ее подруга. – Да как тебе такое могло в голову взбрести?!
Эмма пожала плечами, встала с дивана, на котором сидела, и направилась к выходу.
– Нет, погоди! – схватила ее за руку Галина. – Не уходи и не обижайся! Я просто… я просто не ожидала такого от тебя.
– И это очень хорошо, – хладнокровно ответила подруга. – Если мы будем делать только то, чего от нас ждут, все с тоски передохнут. Между прочим, знаешь, как я мечтала о такой жизни, какую теперь веду: с уверенностью в завтрашнем дне, упорядоченной, надежной! Но если бы мне сейчас подвернулась какая-нибудь авантюра, я ввязалась бы в нее, не задумываясь. Разумеется, если бы знала, что в финале мне светит что-нибудь существенное… деньги или положение…
– Или любовь? –
– Любовь? – Эмма приподняла брови. – Любовь – это средство, а не цель. Это отличное, самое лучшее на свете средство для тренировки сердечной мышцы. Но только романы и фильмы кончаются свадьбой или любовной встречей. На самом деле после свадьбы следует развод, а после встречи – прощание. Уж я-то знаю! Поэтому я готова играть в любовные игры с кем угодно и в какой угодно позиции, но приз должен быть более весомым, чем просто оргазм или обручальное кольцо. Понимаешь?
Слово «оргазм» Галина знала только понаслышке, и вообще, такие разговоры ее страшно смущали, поэтому она отмахнулась от Эммы:
– Ладно, давай снова про Валерика поговорим. Ты смешная: прямо так взять шприц с каким-нибудь нейромедиатором, положить в карман и выйти из отделения, чтобы дома мужу язык развязать? У нас там знаешь какой строгий контроль!
– Значит, эта штука называется нейромедиатор? Будем знать. Что касается контроля, то ты вынеси просто ампулу, а шприц у тебя и дома есть, – хладнокровно посоветовала Эмма. – Ну что ты так таращишься? Опять ушам не веришь? Дурочка, я тебе дельный совет даю. Ты что, уже забыла, за каким партизаном я была замужем? Из Ломакина можно было вытянуть, куда он зарплату спрятал, только применив к нему нейромедиатор в виде стакана. Или даже двух стаканов.
– Ну так то Ломакин… – все еще нерешительно протянула Галина. – И потом, ты же узнавала у него про деньги. А в моем случае о деньгах и речи нет.
– Во-первых, все мужики разные только в постели, а в жизни – похожи до тошноты, это ты мне как опытной женщине поверь, – парировала Эмма. – А потом, откуда ты знаешь, что речь не идет о деньгах? Может, твой Валерик именно что клад нашел и боится в этом признаться? Или не хочет…
С Эммой иной раз такое бывало – ляпнет что попало, как принято выражаться, «в сторону», а оказывается, попадет вовсе не в сторону, а в самое-пресамое яблочко… Так случилось и на сей раз.
Хорошо тому, кто ничего не имеет и ничем не владеет. Он свободен, он независим. А обладающий, владеющий… Ему тяжко! Внезапно свалятся на тебя деньги – будешь бояться, что они исчезнут так же неожиданно, как и появились. Купишь драгоценное украшение, уникальную вещь – спать не сможешь, опасаясь, что приобретение украдут. Заведешь молодого любовника… Ну, понятно, что тоже будет не до сна, хотя и по другой, сладостной, сладострастной причине. Однако каждое утро ты будешь подниматься с постели с одной мыслью: а не последней ли вашей ночью была эта ночь? Что, если сегодня он пойдет куда-нибудь, просто так, прогуляться, да больше и не вернется? И как ты будешь жить тогда?
Может быть, не сможешь жить вообще…
Теперь Фанни боялась только одного на свете: потерять Романа. Этот страх преследовал ее каждое мгновение, даже когда она не отдавала себе в том отчета. Потому что потерять его – означало бы вновь утратить то сияние молодости и красоты, которое вдруг озарило ее лицо, ее облик. Фанни и сама понимала, что похорошела несказанно: она ловила восхищение во взорах встречных мужчин и отвращение в глазах встречных женщин. А эти две составляющие (особенно последняя!) – неопровержимое подтверждение того, что выглядела она хорошо, очень хорошо! «Le Volontaire» гудел от комплиментов в ее адрес, даже пидермон Мэтью сподобился выразиться на тему, что все женщины, конечно, ошибка природы, кроме таких красавиц, как мадам. А бездельник Арман, наоборот, что-то загрустил, только смотрел, смотрел на Фанни не то с тоской, не то с насмешкой, кто его разберет (Фанни никогда не могла понять, о чем он думает, когда говорит всерьез, а когда ерничает). Да и не до Армана ей было! Каждое мгновение этих счастливых, счастливейших, невероятных дней (именно дней, а не ночей, потому что ночью он был рядом, близко, ближе некуда!) было пронизано болью и страхом. Они не отпускали ее, даже когда субботним утром Фанни по обыкновению надевала бриджи, мягкие полусапожки на низком каблуке, садилась на велосипед с корзинкой, укрепленной впереди, и ехала на рынок аж на авеню Трюдан. Конечно, вполне можно было пройти пешком квартал и очутиться на
Заставала. Как правило, все еще в постели. Он любил долго спать. Он не любил ходить в театры и музеи, куда пыталась выводить его Фанни (вообще говоря, она тоже была не больно-то изощренной интеллектуалкой, но имелась, имелась у нее причина рваться в эти культовые места, а особенно – в музеи, а особенно – в Лувр и д’Орсе). Он любил утром, не вставая с кровати, смотреть детективы по телевизору, лениво перебирая каналы. Иногда мусолил зачитанную книжку из русской библиотеки (Фанни подозревала, что Роман не собирается ее возвращать, а потихоньку решил присвоить) – все того же Поплавского. На сей раз не стихи, а прозу с жутким названием «Аполлон Безобразов». «Apollo Laid», перевел ей Роман, – это были чьи-то имя и фамилия, но Фанни не знала и не хотела знать, чьи, она боялась увлечения Романа вообще всем русским, даже книжками! А иногда он просто лежал, устремив взгляд в никуда, и только по сосредоточенно сдвинутым бровям и стиснутым губам можно было понять, что полет его мыслей вовсе не бесконтрольный и бессмысленный, что они волнуют Романа, тревожат – порою мучают…
В такие минуты Фанни особенно сильно пугалась, что когда-нибудь Романа унесет этот непостижимый для нее поток размышлений. Унесет безвозвратно, в ту жизнь, которую он вел прежде, до встречи с ней. Вообще-то, спокойнее всего Фанни себя чувствовала, когда, после бурной любви, Роман засыпал в ее объятиях или рядом, свернувшись калачиком и сплетя ноги с ее ногами.
– Спой мне… – бормотал он, сонно шаря губами по ее груди, словно ребенок, и она покорно запевала колыбельную своего детства, с трудом выводя простенькую мелодию, – так сжималось горло от любви, непрошеной, разрывающей сердце любви к этому приблудному мальчишке:
Doucement, doucement,Doucement s’en va le jour.Doucement, doucementА pas de velours.Тишина, тишина,Медленно уходит день.Медленно, в тишине,Как по бархату.Ну да, в Романе было так много мальчишеского, полудетского. И, как ни странно, это проявлялось именно в те мгновения, когда, казалось бы, верх брала его мужская, почти звериная, похотливая суть. Неутомимый, распутный самец в постели, он доводил Фанни до экстатических криков не столько своими умелыми, бурными движениями, сколько задыхающимся шепотом – в нем звучала робость неопытного мальчишки, который впервые берет женщину и еще не знает, испытает сейчас боль или наслаждение, будет любим ею – или его предадут.
Если бы Фанни испытывала страсть к аналитическим размышлениям, она непременно сделала бы вывод: наверное, ей всю жизнь хотелось иметь капризного ребенка, вот она и завела его себе. Вернее, он сам завелся… Но она предпочитала не думать ни о чем, что разделяло ее с Романом. Да и не имела отношения к материнским чувствам снедавшая ее нежность, окрашенная вожделением! Ну а возраст разделял их по-прежнему, и если Роман не замечал в постели, ночью, ее морщинок, тем паче что их определенно стало меньше (любить молодого – лучшее средство помолодеть самой!), то днем Фанни то и дело прикидывала, а под выгодным ли углом падает на ее лицо свет, или как-нибудь не так, или что-нибудь там ненужное выделяет… подчеркивает… углубляет… Вот в «Le Volontaire» свет на нее всегда падал на редкость удачно, поэтому Фанни очень любила, когда Роман туда являлся. Во-первых – в этом замечательном приглушенном свете (старинные лампы, а не какая-нибудь неоновая мертвечина!) она выглядела обворожительно и сексуально, во-вторых – любимый мальчишка все время на глазах. Правда, иногда он вдруг уходил, предупредив, что должен навестить мать… но куда шел на самом-то деле?