Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
— Гляди, как рушатся барские крепости, — Афанасьев пошелестел страницами. — Прошло их время, сейчас подтолкнуть бы ловчее…
В другой раз нашел заметку о том, что при вятской тюрьме открыта школа грамотности.
— Ну вот, а некоторые боятся… А там, видишь, бесплатно учат. И библиотеки имеются… Для рабочего — лучшая школа.
— Может, попроситься? — засмеялся Калашников.
— Проситься не стоит, но не следует и пугаться…
— Поосторожнее надо бы, — укорил вдруг Калашников. — Вижу, какого полета птичка… Таких-то уже много в нашей тюрьме на Ямах. Без школы, бедолаги, маются…
И узнал Афанасьев, что незадолго до его приезда
— Ну а кто на свободе остались, что поделывают? — спросил Федор. — Окончательно притихли?
— Вроде бы начинают шевелиться, — не очень твердо сказал Калашников. — Слыхать, комитет сызнова налаживают… С тобой один из них на Бурылина горбится. Хочешь, сведу?
— Подождем, торопиться некуда, — ответил Афанасьев. — Не правится мне ваша полиция, шибко шустрит.
— То-то и оно…
Да, семи пядей во лбу не надобно, чтобы попять — в разгроме «Рабочего союза» без предательства не обошлось. Спасибо Калашникову, поостерег… После разговора с ним Федор изменил поведение: случайных знакомств чурался, выхода на комитет не искал. Не хотел рисковать, связывая судьбу с незнакомым подпольем в чужом пока еще городе. Московская ошибка была свежа в памяти, он верил больше себе — своему опыту, своему умению разбираться в людях. Сколотить кружок, отобрав ребят строго, по меркам Петербургской организации, и работать самостоятельно — это единственное, о чем теперь думал. Таких бы вот еще ребяток, как Сеня Балашов и Евлаха Дунаев… Уже платят два процента от заработка. Когда сказал им, что деньги пойдут на покупку нелегальной литературы, Семен вскинулся: «Почему именно два процента? А ежели хочу сверх того?»
Пришлось объяснять, что можно и больше — по желанию, а два процента, коли признают себя социал-демократами, обязаны… Хорошие хлопцы. За этих, если беда стрясется, и пострадать не жалко. А за чужие грехи в тюрьму не хочется. Голову согласен заложить: где-то вблизи «Рабочего союза» притаился провокатор… Опять же собственного «приданого» полон сундук. Догадывался, что состоит у полиции на особом учете. Слежки не замечал, однако чувствовал — глаз с него не спускают. И точно, вскоре получил тому нечаянное подтверждение…
Однажды утром, только-только включили трансмиссию, едва успел сдвинуть широкий ременный привод в рабочее положение и запустить челнок, вдруг подбежал мастер.
— В контору-у! — крикнул
Вызов к Бурылину не предвещал добра. «Наверное, выгонит, — думал Федор, сходя по железной лестнице со второго этажа. — Спохватился, что пригрел неблагонадежного…»
Ио Дмитрий Геннадьевич еще разок приятно удивил. Встретил, правда, хмуро, выдержал у двери, как и полагается хозяину, однако сказал такое, за что Федор готов был поблагодарить.
— Не знаю, бгатец, в чем твоя вина негед властями, меня запгашивали аж из губегнатогской канцелягии! Я ответил, что ты один из самых стагательных габотников, всегда тгезвый и аккугатный. Цени мое довегие… Надеюсь, не пгидется сожалеть о сказанном? Ступай и хогошенько подумай…
Ай да Дмитрий Геннадьевич! И сколько же в человеке бывает намешано всякой всячины! Подлость и благородство соседствуют, как птенцы в одном гнезде…
Прошлым летом правительство приняло закон о сокращении рабочего дня. Ивановские промышленники чтобы как-то возместить грядущие убытки, с нового года отменили двадцать два праздника: трудиться, мол, так и быть, станете поменьше, но и отдыхать поскромнее… Ну, конечно же, поднялась великая буза.
— Апостолов Петра и Павла хозяева не признают! — кипятился, бегая по этажам, Спиря Тарасов, вислогубый парень из отбельного цеха. — Постоим за святых!
В один день волнение охватило двенадцать фабрик. Полицейские заметались, из Владимира пригнали две сотни казаков… А Бурылин, хитрец, что удумал: приказал ночью не тушить огней и вхолостую крутить станки — дескать, у него производство в ходу. Утром сбежались переполошенные ткачи, никому не хочется терять место, коли нашлись выродки, которые потихоньку от всех продолжают работу. Дмитрий Геннадьевич стоял у ворот, помахивая листком бумаги:
— Новые пгавила пгиняты!
Самые доверчивые обрадовались, пошли по цехам.
— Хоть бы поглядели, что в бумаге, — шепнул Федор растерявшемуся Тарасову. — Фабричный инспектор должен подписать…
Спиридон, поборов робость, подступился к Бурылину: покажи! А тому и крыть нечем, листок чистый, без единой буковки. Хотел на пушку взять, начнут, мол, работать, обратно с фабрики не пойдут. Спиря беспомощно хлопал глазами — слишком уж возмутителен обман. В толпе озлобленно загалдели. Бурылин испугался, скомкал бумажку:
— Пошутил, бгатцы…
Тарасов пришел в себя, заорал, размахивая руками:
— Мужики, возвертайтесь! Хозяин пошутковал!
Хороши шуточки. Три недели потом бастовали. И все-таки добились своего — праздники отстояли… А Федор в то утро и понял: на любые каверзы способен Дмитрий Геннадьевич; все время ждал для себя неприятности, думал, не захочет Бурылин держать «политикана». А оно, вишь, как обернулось: перед губернаторской канцелярией выгородил и, мало того, предупредил о негласном надзоре. И Спирьку Тарасова, между прочим, не тронул, зачинщиков полиции не выдал…
После стачки Афанасьев хорошенько примерился к Спире, решил, что подходит для подпольной работы. Взять его в пристяжку к Семену и Евлампию, Калашникова взбодрить — считай, кружок… Но Тарасов повел себя непонятно. В разговоры охотно вступал, рассуждал смело, однако сближаться не спешил. Похоже было, что сам присматривается к новичку. В «трезвой чайной» подсел с Пашей Курочкиным, изможденным пареньком, видать чахоточным; начали расспрашивать, откуда приехал, зачем, долго ли собирается жить в их городе. Многозначительно переглядывались, нагоняя на себя важность.