Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве
Шрифт:
Полдня метался Федор по Москве, как волк, обложенный флажками. С огромным трудом запутал филера, скрылся кое-как… Вечером на запасных путях станции Николаевской железной дороги крадучись забрался в пустой товарный вагон, доехал до Твери. А уж оттуда взял билет в Петербург.
Костя Норинскиц встретил душевно, без боязни. Только и сказал, усмехнувшись:
— Эка невидаль, нелегальный… Надо, — стало быть, пристроим. На Балтийском у нас две тыщи в ярме ходит. Неужто еще одного промеж ними не впряжем? — И задорно подмигнул: — Главное, нашему полку прибыль!
Порадовался Афанасьев: окрепли ребята. Из знакомых ему, узнал, в работе Андрей
Но из дальнейшего разговора, затянувшегося чуть ли не до утра, выяснилась тревожная картина. Руководительство постененно захватывают народовольцы — студенты университета Борис Зотов, Александр Петровский да медик Михаил Сущинский… Правда, из ссылки вернулся Герман Красин, но ему в паре с Ольминским не устоять: забивают. Ребята, привыкшие по старым временам к социал-демократическому направлению организации, нынче недовольные руководителями. А выбора нет, приходится допускать новых интеллигентов… Договорились так: пусть ходят в кружки, но под присмотром «старичков». Ежели начинают тянуть народовольческую волынку, их останавливают, дают отбой.
— И что думаешь! — Костик возмущенно всплеспул руками. — Нашли подневал из нашего брата! Желабина помнишь?
— Старик такой… Деньги в кассу давал, — нетвердо вспоминая, ответил Афанасьев. — Логин Иванович?
— Он самый, вражина! — Норинский смешно фыркнул. — Деньги вносил, библиотекой пользовался… Придет, бывало: я, ребятки, в «Народной воле» состоял, с Ляксандром Митричем Михайловым знался… Думали, блажит Логин. А обернулось, сидит в нем старая закваска! Притащил в кружок племянника… Во всякую дырку лезет: а это кто, а зачем, а отчего? Любопытный — страсть. Ну, опять же — терплю… Собрались по истории политической борьбы, Сущинский объяснял. Врать не стану, хорошо осветил, без вывертов… Но ведь раз на раз не приходится; коли условились, чтоб под нашим присмотром, тому и быть. Толкую, предупредите, когда еще соберетесь… И что же? Племянник Желабина назначает сходку, а я в ночной! Подумал, случайность. Нет, гляжу, норовят постоянно без меня… Оттирают! Гнут к народовольчеству. Желабинский племянник кричит: «гарнизация» надобна, чтоб полицейских лупить, а не книжки читать! Ну, поругался с ними… Вовсе перестал ходить…
— И потерял кружок, — неодобрительно сказал Афанасьев.
— А что было делать, что?
Федор Афанасьевич признался:
— Покамест не знаю. Огляжусь, сообразим…
Косте удалось-таки устроить его на Балтийский завод; приставили к сверлильному станку, где работа невысокой квалификации. Определили жилье, подселив к Денису Розенфельду, мрачноватому слесарю, который частенько заглядывал в рюмку, однако же, по словам Наринского, был преданным товарищем. Дивился Федор: чтоб рабочий-социалист зашибался горькой, такого раньше не бывало. Гришка Штрипан, стервец, попивал, но тот кружком не руководил… Жить у Розенфельда не понравилось, при первом удобном случае собирался поменять квартиру.
В Петербурге взялся Федор за старое: вечерами после работы ходил от заставы до заставы, от фабрики к фабрике по заветным адресам. Сегодня найдет зацепу, повидав давнишнего приятеля, памятуя, что тот когда-то проявлял интерес к запрещенной литературе; завтра разыщет знакомца, отшатнувшегося от дела, пристыдит, приструнит. Косте говорил: «Насколько понимаю, нынче основная линия — подтянуть людей…»
Возле ворот Калинкинской фабрики высмотрел Григория
— С неба, что ль, свалился? — осклабился Штрипан.
— Вроде того, — поправил очки, тихо спросил: — Потолкуем, Гриша? Давно не видались, есть о чем…
Штрипан замялся:
— Понимаешь, нынче недосуг… Ждут меня на Выборгской. Давай завтра, а? Приходи об эту пору…
Не понравился Гришка: глазами юлит, в лицо не смотрит. А все ж не подумал, что перед ним провокатор. Пришел на следующий вечер: каждый человек дорог, надеялся вернуть Нечесаного на верный путь, приблизить снова к себе. Но Штрипан, подлец, предупредил о встрече жандармов. Взяли Афанасьева минутным делом. По бокам — двое, даже не заметил, откуда появились. Одновременно под руки: «Тиха-а, только тиха-а…» И тут же тюремная карета, тяжелая, на железных шинах. По карете и догадался, что приготовились загодя. Ежели б случайный арест, на пролетке.
В Москву Афанасьев возвращался в вагоне с зарешеченными окнами: департамент полиции потребовал доставить его по месту преступления, до кучи с руководителями «временного комитета».
На допросах Федор прикинулся серой деревенщиной:
— Бруснева не знаю и в предъявленных карточках никого не узнаю… Михаила Егупова, Петра Кашинского нe знаю… В пасхальную ночь был у заутрени, в церкви, что на Большой Пресне. А был ли в церкви кто-либо из ткачей, меня знающих, неизвестно… Ни у какого Бруснева как в ту пасхальную ночь, так и в другое время я не был… На Средней Пресне жил, не знаю, в чьем доме, и кто именно были мои квартирные хозяева, тоже не знаю…
Но охранка догадывалась, что Афанасьев вовсе не таков, каким хочет показаться. Евстратнй Медников докладывал Зубатову:
— Припожаловал ткач с Прохоровки… Я, говорит, без утайки про одного крамольника… И думаете, о ком? Про этого Афанасьева, которого в Питере достали. И такой-то он, и сякой — вещает, дескать, как апостол, души сомущает. Многих во грех вовлек… Спрашиваю: давно с ним виделся? Отвечает — позавчера. Хотел в шею вытолкать за вранье, да подумал — впредь сгодится. Заплатил тридцать конеек…
— Дешево, дешево, — Зубатов слабо улыбнулся. — Мог бы и тридцать целковых.
Медников не понял иронии:
— За что же, Сергей Васильевич? Афанасьев в наших руках, а он появляется… Раньше думать надо.
— Это верно, — рассеянно произнес Зубатов, — думать надо… И очень хорошо следует подумать… Говоришь — апостол?
— Ага. Он, мол, главный смутьян на фабрике, слушаются его.
Сергей Васильевич вынул из ящика стола деревянную балдашечку с натянутой лайкой, провел по ногтям. Он ощущал смутную тревогу за исход егуповского дела. Виноватым себя не чувствовал, нет: Охранное отделение натурально предприняло все возможное. И задержания начались по приказу департамента, испугавшегося усиления организации… Но ведь от этого не легче, дело-тo и впрямь двигается со скрипом! Сейчас бы что-нибудь эдакое — артистическое. В противовес жандармской прямолинейности…
— Слушай, — сказал, любуясь матовым блеском ногтей, — доставь-ка мне этого апостола…
От хорошо заваренного чая Федор Афанасьевич не отказывался. Сколько давали, столько и пил, наслаждался после тюремной бурды.
Сергей Васильевич был обходительным, говорил задушевно.
— Хотите казаться темным? Забитым? Воля ваша. Не стану прибегать ко всяким там штучкам — нам известно то да се… Уважая личность, не стану. Скажу только: ваш путь чреват роковыми ошибками. Все эти Егуповы, Брусневы, Кашинские… Раскройте глаза, большинство дворяне! Вы им нужны, как крепостные на барщине…