Мост в чужую мечту
Шрифт:
– Мне очень жаль, – сказал Гамов.
Уточкин вытирал рот снегом. Кровь шла не переставая.
– Что толку мне в твоей жалости, щенок? Сдохни вместо меня – и тогда я поверю, что тебе жаль! – взвизгнул он.
Рина присела рядом на корточки.
– Что вы здесь делали? – спросила она тихо.
Уточкин вскинул голову, уставился на нее и, решившись, отбросил алый снег.
– Я же сказал: меня послали найти девушку. Но тебя не это должно волновать.
Рина насторожилась. Что-то подсказало ей, что
– А что меня должно волновать?
– Ну слушай!.. Я не смогу назвать ни одного имени! Иначе он не даст мне договорить… Была молодая женщина… ее дочь подсела на псиос и ушла к… в один из фортов. Девчонку сделали инкубатором… Мать тосковала, на человека не была похожа… Глотала какие попало таблетки и запивала лекарствами! Волосы лезли из нее клочьями, как из старой шубы.
Пальцы фельдшера предостерегающе стиснули Рине запястье. Это было напоминание, чтобы она не вздумала спрашивать имен.
– Однажды ночью меня привезли к этой женщине… Ее нужно было поставить на ноги и подселить к ней девчонку… нашу… Я работал с женщиной целую ночь и несколько часов с девчонкой… Я сделал их матерью и дочерью…
Уточкин закашлялся. Глаза неотрывно, с торжеством и ненавистью смотрели на Рину.
– И… вы полностью стерли обеим память?
Кровавый рот презрительно дрогнул.
– Зачем? Я не менял ничего глобального, чтобы не вызвать сумасшествия и белых пятен. Знаешь, что такое стереть память? Человек чистый как лист – не может ни говорить, ни писать, не умеет есть ложкой… А сколько времени потребуется, чтобы воссоздать новые воспоминания? Я не могу представить каждый осенний лист, который видел мой пациент, и каждую лужу, в которую он влез в три года.
– Значит, основная память не затронута?
Фельдшер махнул рукой, перебивая ее. Он спешил, говорил взахлеб. Каждая минута отнимала у него жизнь.
– Вклейки… Простая подмена образов на наиболее важных участках. Новая школа, новый адрес, новое имя, новые отец и мать… Две-три сотни ярких заплат на основных магистралях. На первое время довольно. Но больше года такие латки обычно не держатся… Слишком много всяких мелочей… Любая старая игрушка или завалившийся за батарею носок могут воскресить в сознании цепочку взаимосвязей и все испортить…
Новый приступ боли заставил Уточкина согнуться. Он мычал, вжимаясь в снег. Сашка держал его за вздрагивающую слабую руку. Когда человеку плохо, не думаешь, кто он: ведьмарь, шныр или бывший палач. Страдание роднит.
– Ты не спросила главного, – глухо проговорил Уточкин в снег. – Кто была другая девушка… которую я сделал дочерью этой женщины!
Рина вспомнила фотографию Мамаси, которую она нашла у Эли.
– Я, кажется, догадываюсь… – проговорила она с усилием. – Я не пойму другого… Где ее настоящая мать?
Уточкин осторожно разогнулся, навалившись на Сашку. Потом выдернул у него руку.
– Пусть эти двое отойдут! – потребовал он.
Рина умоляюще оглянулась на Сашку и Гамова. Они послушно отступили. Уточкин пристально следил за ними. Убедившись, что они далеко, повернул к Рине лицо:
– Про мать не знаю! Никогда не встречал. Говорят, она умерла.
В памяти Рины стремительно пронеслись березы и фигурная ограда с четырьмя угловыми шарами. На крайнем шаре – следы голубиного помета. Так, значит, той женщины, от которой они с отцом тайком покупали мороженое, нет на свете… Той женщины? Почему она продолжает думать о ней как о «той женщине», а Мамасю считать матерью?
– А отец? Почему у девушки связано с ним столько воспоминаний?..
В глазах у Уточкина что-то сверкнуло. Порой ненависть легко принять за отвагу.
– Это потому что у девушки особый отец! Другого такого нет, уж можешь поверить!
– Кто он?
– Боюсь, услышат. Поднеси ухо ближе! – потребовал фельдшер.
Преодолевая брезгливость, Рина прижалась ухом к страшным, покрытым алой пеной губам.
– Твой отец ГАЙ! – прошептал Уточкин, нарушив свой же запрет не произносить имен.
Рине показалось: она ослышалась. Всего три буквы, но ощущение такое, что небо рухнуло и перевернулось, поменявшись местами с землей.
– Кто? Этого не может быть! – крикнула Рина.
Фельдшер не отвечал. Рина увидела, что кровь, бегущая из его рта, остановилась. Глаза остекленели. Снег падал в них и больше не таял.
Гамов подошел и двумя пальцами коснулся сбоку его шеи.
– Готов! А я, признаться, не до конца верил. Думал: мы отойдем, а он как рванет в лес… – сказал он, вставая и отряхивая колени.
Сашка не смотрел на Уточкина. Он не отрывал взгляда от лица Рины – потерянного и изменившегося.
– Что с тобой?
– Ничего.
– Что он тебе сказал?
– Чтобы ты от меня отстал! – сорванным голосом крикнула Рина.
Она повернулась и, увязая в снегу, побежала к ШНыру. Гавр, удивленно поскуливая, метался между Алем и Риной. Казалось, он выберет вожака. Потом все-таки выбрал Рину, взлетел и, хлопая крыльями, помчался догонять.
Сашка и Гамов переглянулись. Потом Гамов толкнул Сашку в плечо.
– Иди за ней! Ее лучше не оставлять одну. А ограда ШНыра меня все равно не пропустит, – решительно сказал он.
– А ты когда-то?.. – вопросительно начал Сашка.
– Разумеется, – презрительно перебил Гамов. – Но мне не понравилось. В душевой грибок на стенах, у преподов – мания величия. Загон для неудачников, которые тешат себя, что избраны бешеными шмелями. Хорошо, не пауками.
Сашку не обманул этот тон. В глубине он уловил скрытую обиду.
– Твоя пчела умерла? – спросил он.