Мост
Шрифт:
Разведчики улеглись поудобнее, высунули вперед автоматы и притаились, ожидая сигнала Цимбалюка.
«Цвиринь… цвиринь…» — пропела где–то, совсем неподалеку, иволга. Дорош взял на мушку «гитлера», автомат его задрожал. Прошили вражеских солдат первыми же пулями и сразу прекратили огонь, пристально всматриваясь в кусты — остальные эсэсовцы должны обнаружить себя. Чуть ниже заколыхались ветки. Котлубай послал туда очередь. Кусты затрещали, тяжелое тело покатилось по крутому склону.
Теперь эсэсовцы увидели их и открыли огонь, стремясь прижать к земле. Пули срезали ветки над головой, и Дорошу с Котлубаем пришлось отползти назад. Но теперь в бой вступил Сугубчик. «Молодец парень, — подумал Дорош, —
Очереди Сугубчика оказались меткими, пули перестали свистеть над головой Дороша.
Лейтенант выглянул из своего укрытия и увидел эсэсовца совсем близко — тот вскочил и замахнулся на него как бы камнем. Дорош выпустил очередь, пули опрокинули эсэсовца на спину, и только тогда лейтенант понял, что сейчас где–то рядом должна взорваться граната.
— К земле! Прижмись к земле!.. — исступленно заорал он, закрыл руками голову и припал лицом к траве.
Взрыва не услышал, только что–то больно впилось в руку. Переждав, поднял голову. С противоположной стороны оврага бил один автомат, а из–за кустов отвечали ему длинными очередями. Дорош удивился, почему стреляют только из одного автомата, там же двое — Цимбалюк и Дубинский… Но почти сразу застрочили рядом и сзади. Он оглянулся и увидел, что Сугубчик стоит на одном колене и поливает кусты свинцом. Лейтенант тоже хотел открыть огонь по тем же кустам, но левая рука не слушалась. Пошевелил пальцами — стало больно. Заметил, что рукав мундира ниже локтя дырявый и мокрый.
Дорош с отвращением смотрел, как пропитывается кровью сукно. И все же приловчился — положил автомат на локоть левой руки и поискал мушкой, куда строчить, но никто уже не стрелял, и эта тишина удивила — не обрадовала, а именно удивила его: он был уверен, что бой только начался… Но Котлубай стоял рядом в полный рост, а с той стороны махал руками Дубинский, подавал какие–то непонятные знаки, потом опустился на колени и, подняв голову Цимбалюку, начал расстегивать на нем мундир.
Забыв про руку, лейтенант скатился по крутому склону оврага и продрался сквозь кусты на противоположную сторону. Дубинский перевязывал Цимбалюка — сержант закрыл глаза и тихо стонал.
— Две пули, — пояснил Пашка. Посмотрел на Дороша: — Да и тебя ранило!
— У меня все в порядке, — успокоил его лейтенант. Склонился над Цимбалюком: — Ваня, слышишь меня?
Рядом сел Котлубай. Положил сержанту руку на лоб.
— Ничего, — сказал он бодро, — еще поживем, друже!
Котлубай вынул нож и разрезал у лейтенанта рукав.
— Ого! — воскликнул он. — Осколок не малый, но, кажется, кость не задел.
— Какой осколок? — не сразу понял Дорош.
— Возле тебя взорвалась граната.
— А я и не услышал.
— Такое бывает, — подтвердил Котлубай. Он разорвал пакет и быстро забинтовал лейтенанту руку.
Глядя, как намокает кровью бинт, Дорош думал: как хорошо, что он прикрыл голову руками…
— Мы положили четверых! — Дубинский кончил перевязывать Цимбалюка, достал сигарету и закурил. — А вы скольких?
Дорош начал считать: сперва этих двоих — «гитлера» и розовощекого… Потом он сбил еще одного, покатившегося по склону…
— Пятерых! — сказал у него за спиной Сугубчик. — Лейтенант двоих, двоих старшина… И один пришелся на мою долю.
Дубинский бросил окурок.
— С чем и поздравляю! — Сказал так, что трудно было понять, иронизирует он или правда радуется успеху товарища. А может, это только показалось Дорошу, потому что Пашка, снова опустившись на колени перед Цимбалюком, вытер ему платком лицо. — Потерпи, Ваня, сейчас полегчает, — прошептал он. Обернулся к Дорошу: — Последний фриц… Он не давал мне пошевельнуться, вот Иван и вызвал огонь на себя. Пока я сбил немца, он успел попасть в Ваню.
Дорош вытащил пробку из фляги, приложил ее к губам Цимбалюка. Почему–то казалось, что Иван сразу начнет пить и придет в себя, но вода стекала по щекам, и лейтенант понял, как тяжело ранен Цимбалюк. Может быть, ему осталось жить считанные часы или даже минуты, и эта боязнь пробудила в Дороше его прежнюю энергию, напомнила, что он тут командир и от его приказов зависит дальнейшая судьба разведчиков. Стало стыдно за минутную растерянность, может быть, никто и не заметил, но достаточно того, что он сам ощутил ее.
Дорош снял с себя плащ, расстелил рядом с Иваном. Котлубай сразу понял, чего хочет лейтенант. Они положили Цимбалюка на плащ, подняли все вчетвером и двинулись, ибо должны идти дальше, что бы ни случилось.
Теперь впереди шли Котлубай и Дубинский. Почти бежали — следовало как можно скорее добраться до леса, — в селе, наверное, услышали выстрелы и подняли тревогу.
Дорош уставился в мокрую спину Котлубая, смотрел, как в такт шагам шевелятся лопатки старшины, и это почему–то помогало ему терпеть боль в руке, которая все усиливалась и немного туманила голову. Но скоро Дорош понял, что боль в левой руке ничего не стоит по сравнению с усталостью правой; лейтенант все крепче стискивал уголок плаща, боясь выпустить. Ребята помогали себе левыми, он же не мог. Надо бы остановиться и дать отдохнуть правой руке, но это означало задержку, а Дорош знал, чего может стоить хотя бы пятиминутный отдых.
Когда терпеть стало совсем невмоготу, он начал смотреть на Цимбалюка. Ивану приходилось куда хуже, он еще не пришел в сознание — стонал, и голова его мертвенно покачивалась.
Видно, Котлубай, оглянувшись, что–то прочитал на лице лейтенанта, потому что скомандовал привал, сославшись на усталость. Дорош знал, что Котлубай не устал и не мог устать — невысокого роста, он был жилистый и крепкий, как никто из них.
Лейтенант не стал благодарить старшину, он попросил сделать из бинта лямку и привязать ее к плащу, надел эту лямку на плечо и теперь мог идти сколько угодно.
Их опасения оказались ненапрасными: только двинулись, как услышали далекий грохот и поняли, что по проселку, лежавшему впереди, приближаются мотоциклисты.
До дороги оставалось немного — она проходила почти по опушке, — разведчики прибавили шагу и успели проскочить проселок раньше гитлеровцев. Только они углубились в лес, как из–за поворота выскочил первый мотоцикл с коляской. Разведчики залегли в кустах, на всякий случай приготовились к бою, хотя и не сомневались, что немцы, проскочат мимо.
Неожиданно первый мотоцикл остановился, за ним еще четыре — на каждом по двое вооруженных эсэсовцев.
Солдат из передней машины, обернувшись к остальным, что–то сказал — расслышать слова за грохотом моторов было невозможно. Наверное, те, к кому он обращался, тоже ничего не слышали, потому что эсэсовец вылез из коляски и показал пальцем на песок.
Мотоцикл остановился именно там, где разведчики переходили дорогу, и они поняли, что гитлеровец заметил их следы. Но другие эсэсовцы не разделяли энтузиазма своего товарища. Один из них даже махнул рукой, чтобы ехали, но гитлеровец заупрямился. Низко нагнувшись к земле, будто вынюхивая следы, начал углубляться в лес — шел навстречу верной смерти, ибо Дубинский уже и автомат поднял. Но эсэсовцу было суждено еще пожить: то ли испугался леса, то ли убедился в тщетности своих поисков — постоял немного, осматриваясь, и повернул назад. Сев в коляску, все–таки выпустил длинную очередь по подлеску, и мотоцикл сразу двинулся, за ним — остальные. Когда мотоциклисты исчезли за поворотом, Дубинский заправил под пилотку белесые, будто обесцвеченные перекисью водорода, кудри, его веснушчатое лицо расплылось в улыбке.