Мосты
Шрифт:
— Видишь, шуток не понимаешь?
Георге Негарэ бросил ком сухой земли в заводь пруда и сказал:
— В этом селе с чернявыми цыганочками только у меня девки белые, как парное молоко. И я никогда не потчевал парней за то, что они пляшут с моими дочерьми. А вот с тобой выпил бы красного вина…
Музыка в селе играла во всю мощь. Гулко гудел барабан, словно кто-то хлопал вальком по зеркалу пруда.
2
— Зачем лошадей привязал к ноге? Не мог к колесу? Испугаются, понесут — костей не соберешь!
— Стреножил я их! Не побегут.
— Легко сказать… Лучше привяжи веревку к колесу.
Я не ожидал, что Негарэ пришлет деда Петраке. В этом не было никакой нужды.
— Вас прислал Георге Негарэ?
— Да.
— У дедушки скверный язык, но, простите, ведь не зря он говорит…
— Что я дурак? Он мне брат. К тому же старший… Не мне его судить.
— И село говорит так же…
— Пожалуй. Но с селом и подавно не сладить…
— Как помню вас, вы ни разу не сердились.
— А зачем сердиться?
— Разыгрываете святого, а село смеется…
— Никогда не разыгрывал!
— Мне стыдно, что вы дедушкин брат.
— Знаю… Но даже если бы я не батрачил у Негарэ, думаешь, тебя считали бы важной птицей?
— И как вы это все терпите?
— Ты многого еще не понимаешь…
— Сколько помню, все время батрачите…
— И не коплю добра…
— Нет, вы правду скажите!
— О добре-то?
— Обо всем.
— Длинная история. А смысл в ней короткий. Но молодость нетерпелива…
— Зачем вы за мной пришли?
— Обещал человеку.
— Зачем обещали?
— Попросил.
— Пришли пожалеть меня!
— Нет. Если бы знал, что могу уберечь тебя от того, от чего сам не уберегся, тогда бы пожалел…
Дед Петраке отвел неожиданно повлажневшие глаза. Насколько дедушка крут, настолько кроток его брат Петраке. Добрый, мягкосердечный, он может пустить слезу, даже когда петухи дерутся!
Чтобы больше не пререкаться, дед Петраке подхватил мешок и через межи направился к делянке Негарэ. Он то и дело наклонялся, вырывая сорняки полегшую крапиву, свиное ухо, горечавку и корм для свиней, что-то бормотал, но я не мог расслышать. Деда Петраке с трудом слышно и вблизи, а уж тем более издалека. Рассказывал дед Петраке, что потерял голос на первой империалистической. Напился из траншеи воды, отравленной газами, валялся в лазаретах, но и после лечения голос остался сиплым и глухим.
Пытаюсь представить, как выглядел дед Петраке в молодости. Я видел его карточку, присланную с фронта: высокий, красивый, статный. Не зря запасницы, как тогда называли солдаток, провожали его с песней:
Лист кленовый, лист резной, Что же ты не запасной, Мэй, Петраке, мэй!Вернулся он из окопов живой и непокалеченный: уволили в запас! Ирина за это время успела выйти замуж за Георге Негарэ и проводить мужа на фронт. Певала теперь песни с другими солдатками, а после посиделок проливала слезы: выпало их на ее долю немало. После года войны без вести пропал Иринин муж. Когда война кончилась, выяснилось, что Георге жив. Находится в плену. Но длинна дорога с чужбины. Миновало четыре года, пока вернулся с неметчины.
Неизвестно, кто сделал первый шаг… То ли Ирина, чье хозяйство нуждалось в мужской руке, то ли безропотно любящий Петраке, способный все простить.
Дедушка говорил, что Ирина держит его на привязи, как теленка, у своей юбки.
— Ну и дурак!.. Прибрала она тебя к рукам. Не успел еще муж надеть военную форму, баба смекнула, что к чему… Коровья ты образина! Ишь, опять снюхалась… А ты, балда непроходимый…
Петраке молчал. Не поднимал склоненной головы. Не вступал в пререкания.
— Ну, скажи хоть что-нибудь! А то сердце мое шипит, как на сковородке… Скажи, не глиняный же ты… Глупец, коровья образина… Вот-вот запрыгаю от ярости… Ну!
Дедушкин гнев не оказывал на Петраке ни малейшего воздействия.
— Погоди, Петраке! Даже псам не за что будет тебя ухватить. Докатишься… как все дураки-однолюбы. Вот попомни мои слова…
Однажды дедушка даже побил Петраке, пытаясь отвадить его от Ирины.
Случилось это примерно в такую же пору, как сейчас, когда кукуруза вымахала выше человеческого роста. Дедушка косил траву на лугу, где паслись сейчас мои кони. Около полудня вдруг услышал крик и визг женщин и еле слышный, сиплый, как шипенье гусака, голос Петраке. Дедушка побежал взглянуть, что там стряслось. И… хоть стой, хоть падай: целая орава голых, в чем мать родила, запасниц гналась за Петраке. А тот улепетывал, сверкая пятками, и повторял только: «Не подходи, не то сапой зарублю!»
Поныне любит рассказывать дедушка, как он вызволил из беды Петраке и принял «огонь» на себя. Бабы были в такой ярости, что дедушке пришлось прямо в одежде спасаться в озере. А потом долго слушать, как они поют:
У крылечка, возле хаты, Запасницы бьют солдата, мэй, мэй! Пусть колотят. Поделом! Не ходи к замужней в дом, мэй, мэй! Лучше б завернул к вдовице, Подала б вина напиться, мэй, мэй!— Песня — это еще полбеды. А вот когда угрожать стали!
— Погоди у нас, вот только выйди на берег, мы тебе загнем салазки, кричала сноха его приятеля Андрея. Хороша бабенка, ничего не скажешь!
Другая молодка — груди, что две тыквы, — барахтаясь в воде, орала басом:
— Давайте, бабоньки, поймаем его да извозим в коровьих блинах! Пусть помнит, старый хрыч…
А до того, несколько месяцев назад, свекор Негарихи жаловался дедушке: «Беда, Тоадер, баб стали подпускать к давильне… Как после этого выпить кружку вина? С души воротит… Дожили — бабы ногами давят… Тьфу!..»