Мосты
Шрифт:
Выйдя из укома, двоюродный брат Фэникэ уселся на камень. Чего другого, а камней в Резине достаточно. Уселся, вынул из подкладки своей шляпы иголку с ниткой, зашил намертво комсомольский билет в нагрудном кармане.
— Так надежней.
— Не пойдешь с нами? — окликнул Фэникэ брата.
— Погоди, Фэникэ. Я хотел тебя спросить…
— Шагай быстрей! Что такое?
— Стоит и мне подавать документы?.. В эту, как ее…
— В педучилище? Нет, не стоит. Ни за что. Такой глупарь, как ты, и окончит училище?! Это же настоящее бедствие для села!.. Для крестьян, для их детей… Родители надеются вывести их в люди.
— Ежели так говоришь, вот пойду и запишусь в эту, как ее там… ну!..
Он потопал следом за нами, на ходу пряча иголку в подкладку шляпы.
Не помню, в какой газете я вычитал, что в эти дни наша армия наступала, продвигалась иногда на шестьдесят километров в сутки. С песней вперед, шагом марш! Левой! Левой!
С песней возвращались и мы из Резины. Нас радовала новая ответственность — мы стали комсомольцами!
У всех, правда, ноги подкашивались от усталости. Едва вошли в наш сад, как я рухнул наземь, точь-в-точь как полный мешок, упавший с подводы. Самым стойким оказался Фэникэ.
— Подъем, Фрунзэ!.. К тебе родители приехали.
Подобная весть подняла бы меня даже из гроба.
— С утра дожидаемся, — увидев меня, сказал отец.
Прибыв из Кукоары, он привез матери «в эвакуацию» полную машину душистых яблок. Прихватил маму и решил на той же машине привезти яблок и мне. Откуда было знать отцу, что в нашем распоряжении целый помещичий сад. «Вот если бы в саду рос хлеб, — сказал я отцу. — Разве на четыреста граммов проживешь?»
Тогда отец не стал терять времени и пошел искать квартиру, где бы я мог столоваться. Но все приличные места заняли более расторопные люди…
— Я тебя устрою, Тоадер, у украинца в Курэтурах. Село недалеко… Всего три километра… с гаком. Хорошая будет для тебя прогулка перед уроками. Как думаешь?
— Опять же языку поучишься… — обрадовалась мать, что тоже может одарить меня полезным советом.
Видимо, осунулся я крепко за два месяца. Отец не пожалел усилий, добился — по вечерам меня усаживали за круглый столик в семье курэтурского рыбака-украинца. На столике дымилась горячая мамалыга. От жареной рыбы исходил такой запах, что слюнки текли. Было у нас тогда присловье: «Рыба да мамалыги глыба».
Я макал кусок мамалыги в сковородку с жареной рыбой и в эту минуту понимал, что жить все-таки можно.
3
Вставал я рано, едва восток начинал алеть. По росистой прохладе бежал к Днестру. И долго, долго плавал…
Потом гулял вдоль бесконечных рядов старых деревьев, вдыхая утреннюю радость. Так в иных местах вдыхают целебный воздух соснового бора или йодистый морской озон.
Взрослые, степенные люди сдерживают свои чувства. А мы, молодые, резвились, точно жеребята. Скатывались в овраги, прыгали через ручьи, скакали по валунам…
— Ты догоняешь! — весело крикнул я. — Чур не я.
— Пардон, коллега… мы вместе с вами свиней не пасли.
Я покраснел как рак. Двое мужчин средних лет усмехались тонко и снисходительно. Размеренная походка, дорогие костюмы, аккуратные узлы галстуков и элегантные запонки на манжетах… Я не мог понять, кто они. Корил себя: какого дьявола распрыгался, как мальчишка?
— Что, Фрунзэ, поддели тебя? Им-то, черт побери, жалованье идет!
— Один — Штирбей… Работает директором средней школы в Пояне, в моем селе. Раньше хвастал, что состоит в родстве с графом Штирбеем… Окончил Нормальное училище в Яссах. Трепач, каких свет не видел… Графское охвостье… Такой же родственник графа, как я — раввина из Бухуша.
— А второй?
— Учитель… Где-то в Кицканах работает… Ишь как ходят под руку… Ничего не поделаешь. Из всех старых учителей в районе только они остались. Оттого и заносятся. Им жалованье все лето идет.
Да, Штирбей подпортил мне настроение. С утра пораньше! Мне чудилось, что мои товарищи слышали его ехидную фразу: «Пардон, коллега… мы с вами вместе свиней не пасли…»
Слова эти, не переставая, звучали у меня в ушах, и со стыда я спрятался в гуще училищного сада. Стал размышлять. Жил я себе, жил, так какого рожна полез в учителя? Будешь потом у всего села на виду, будешь взвешивать каждое слово! Огромный колокол алчедарских педагогических курсов вывел меня из раздумья, властно позвал в класс.
Из учительской выходил Николай Трофимович, заведующий отделом народного образования, и еще трое незнакомых. У входа показался товарищ Шеремет. С цветком в руке задумчиво шагал в нашу сторону. Обычно он выглядел чуточку сонным и усталым, но стоило ему вынуть блокнот и сказать несколько слов, как люди раскрывали рты, восхищались его наблюдательностью. Глаза у него узкие, по-монгольски раскосые… Говорят, Шеремет работал редактором газеты в автономной республике, отличался метким глазом и острым пером.
Не стану воспроизводить речи директора курсов. Он поздравил нас с новой профессией, говорил, что нам по существу предстоит работать с сырьем, с тестом… И все зависит от нас: какой удастся сделать замес, что вылепить и испечь.
Поздравления, одно лучше другого, сыпались как из рога изобилия! Это был настоящий праздник. Отныне мы педагоги. Нам выдали удостоверения. Большая ответственность теперь на наших плечах!
Заведующий районо, мужчина, у которого черные волосы торчали так, словно он был напуган чем-то, вышел к трибуне и стал читать, кто куда получил назначение. Некоторые фамилии звучали куда потешней, чем прозвища, что давали у нас в Кукоаре. Абабий… Амбросий… Ангел… и вдруг:
— Гылкэ Фэникэ… директором семилетней школы села Мерешены.
Фэникэ подскочил как ужаленный и побежал за назначением.
— Гылкэ Прокопий… Учителем в село Кукоара!
Беда! Прикоки, много с тобой мороки. Повезло же моей Кукоаре… Надо предупредить отца.
— Ликуй и радуйся, Фрунзэ.
— Ни мне сегодня не везет, ни Кукоаре.
— Подожди, до вечера еще далеко.
— А ты почему не в духе?
— Посмотрел бы я на тебя… Всех называют по имени и отчеству. А меня Фэникэ Гылкэ. Хотел бы я тебя спросить: как станут обращаться ко мне ученики? Я ведь безотцовщина, дитя любви…