Мосты
Шрифт:
Фэникэ был закаленный солдат, притворная слезливость претила ему. В такие минуты он не знал, как избавиться от Тамары.
— Прощай, Фэникэ!
Перед одним из домов стрекотал движок. Из помещения доносились выстрелы, крики «ура». Сразу вспомнилось: здесь клуб летчиков. Каждый вечер им тут читают лекции, бесплатно крутят фильмы. Если бы я хотел, запросто мог войти. Ведь бригада наша более двух недель мыла самолеты, и мы считали себя авиаперсоналом. Многие любят
Возле клуба летчиков повстречались мы с Мариуцей Лесничихой. Прогуливались под руку с белокурым летчиком. Сердце у меня екнуло, будто я увидел Вику. Как приятно встретить человека из родного села! Три месяца не видел никого из Кукоары, кроме родителей.
— Добрый вечер, Мариуца!
— Что? — по-русски переспросила она.
— Говорю: добрый вечер.
— Добрый вечер…
— Слушай, Мариуца, ты когда по-русски изъясняешься, куда деваешь молдавский язык?
— Иди к чертям!
— Я сперва засомневался… Теперь вижу — это ты.
— В самом деле не узнал меня сначала?
— Еще бы!
— Сильно изменилась?
— Не очень.
— Записалась я, Тоадер… на фронт пойду!..
— С этим белесым?
— Нет. С ним у нас просто… дружба.
— Ну, я тоже пошел — спешу. Еще увидимся.
— Спеши, спеши. Очень тебя ждет твоя… Троим сразу сумела вскружить голову. Письма ей пишут.
— Каким еще троим? Откуда трое, что ты мелешь?
— Что мужчины находят в этой Вике Негарэ? Задается фифочка. Теперь белокурых девушек полно во всей России… Ага!
— Что болтаешь? От кого она получает письма?
— От сына Дорофтея… с фронта.
— И еще?
— От писателя из Кагула.
— От писаря?
— Да. Теперь только из Кагула приходят послания… Сын Дорофтея погиб, извещение пришло… И медаль…
— Так ты на фронт отправляешься?
— Да, хочу мир посмотреть…
— Когда отправка?
— Жду ответа… Попросилась в отряд Митри.
— Так и говори. Одно дело — фронт, другое — партизанский отряд…
— Ну, я не такая грамотная, как ты.
— Вижу, и здесь пока не теряешься.
— Нет, это просто дружба.
— А думаешь все время о Митре?
— Никуда он от меня не увильнет… Подумаешь, скрывает, где отряд… Ничего, разыщу.
Вот она какая — Мариуца! Ни на одном языке ее не переспоришь, не собьешь с панталыку.
— А знаешь, семья Негарэ съехала из Ордашей…
— Куда?
— Где земли побольше. Вечно им земли мало.
— В каком же они селе?
— В Проданештах… Там эвакуированных нет… Покинутой земли сколько угодно.
Мариуца взяла под руку своего летуна с бровями, как пшеничные колосья, и они пошли на танцы.
Субботний вечер — только сейчас сообразил я.
4
Дома горячих объятий, вопреки прогнозу Фэникэ, не было, хотя мать, конечно, очень обрадовалась моему возвращению. Простой крестьянской радостью. Без поцелуев и слез.
Дедушка Тоадер стиснул меня так, что кости хрустнули.
— Повернись-ка, дай на тебя лучше посмотреть, беш-майор. Что ты скажешь, Лейба?
— Одно скажу: не сглазить бы… И новых успехов. И еще дай ему бог, пусть будет задним умом крепок, как говорят евреи…
В Ордашей вместо стульев служили камни, принесенные со скалистых берегов Реута. У нашего ордашейского хозяина была собственная молотилка, весь двор был усеян железными деталями и здоровыми камнями, которые подкладывали под колеса молотилки во время ремонта.
Лейба с дочкой сидели на большом, с теленка, валуне возле кухни. Хозяева наши были бездетны. И когда муж уходил на ток или отправлялся со своей машиной в соседние села, толстуха жена следовала за ним. По-видимому, из-за чрезмерной ее тучности род ордашейских мастеров и остался без потомства. А у мужа ее были, что называется, золотые руки и горло — серебряная лейка.
Я поздоровался за руку с Лейбой, его дочерью и тоже сел на камень.
— А почему с дедом Петраке не здороваешься? — спросила мать.
Деда Петраке я даже не приметил сразу: он сидел на отшибе, а тусклая, подслеповатая керосиновая лампа — лампа военного времени — светила плохо.
Если бы не отголоски артиллерийской канонады из гущи кодр, если бы бомбардировщики, надсадно гудя, не отправлялись в свои ночные полеты, можно было подумать, что в мире царит тишина и спокойствие. Люди, сидевшие во дворе, ждавшие горячей мамалыжки, пришли с поля, с работы. Дед Петраке, мать и Никэ трудились на току. Лейба с дочерью собирали табак.
Говорят, в молодости, Лейба слыл известным табаководом. Потом власти обжулили его. Обанкротился Лейба и вместе с сыновьями и дочерьми занялся сапожным ремеслом, а потом сменил и это ремесло на торговлю в лавке и корчме.
Ремесло, торговля — это понятно. Человек пытался прожить, устоять перед бедами… Но разводить табак, когда после каждого курильщика протираешь клямку двери, как упрямый старовер-липованин, — этого не мог уразуметь даже дедушка. Теперь, на закате жизни, Лейба снова занялся табаком — тем, с чего начал.