Мосты
Шрифт:
— А что?
— Иными словами, вы праздник устраиваете по случаю Первого мая? Не пасхи?
— Ну конечно.
— Придумано хитро… Молодцы! Будь по-вашему, — согласился отец. Можете договариваться с музыкантами.
Я замер от удивления! Как узнал отец, что войска Жукова в Берлине?
Тетушка Анисья торопилась с глиняным кувшином в погреб за вином. Не знала, как отблагодарить отца за помощь.
— Если хотите кормить корову зеленой люцерной, надо накосить заранее… дать ей привять… Или смешивайте с соломой. Скотина не захворает, молока будет вдоволь. А так — мало толку. Не разрешайте ей пастись на люцерне, да еще по росе. Разве так можно, девчата?
— Грехи наши тяжкие! — повторяла тетушка Анисья.
По дороге домой я спросил:
— Откуда ты знаешь, отец?
— Про Берлин?
— Да.
— Вся Кукоара знает!
— Я думал, что несу тебе новость.
— Какая же новость? Большие вести сразу доходят к людям. А весть о Берлине… Ее же поют все телеграфные провода! Поднимаешь трубку — тысяча голосов наперебой. Люди потеряли сон… Вся Кукоара знает.
— Звонили из райкома.
— Да, насчет митинга… С самого рассвета только об этом и разговоров. Что сказать людям? Они и так все знают…
— Про сев не забудь!
— Сев… Разве люди сеют по писаному? Мы, что ли, учить их будем?
У перелазов люди толковали — стояли по-весеннему, с непокрытыми головами. Большую весть крестьянин всегда встречает, сняв шапку.
— Наши в Берлине, Костаке…
— Бог им в помощь! — отозвались голоса.
— Глянь-ка, пожалуйста… Когда вышло это письмо?.. — попросил отца пожилой мужик.
Жена дяди Штефэнаке, съежившись, сидела на завалинке. На коленях лежало сито, полное писем. Раньше она по весне выносила на подворье в этом сите пушистых цыплят. Теперь, как вернулась из эвакуации, целый день дымила махоркой. Не наведывалась к соседям. Никого не хотела видеть. Словно всех винила в смерти Штефэнаке.
Была она совсем неграмотная, двух слов прочесть не могла. Но письма, зачитанные почтальоном, помнила дословно. Писем у нее целый ворох. От четырех сыновей. Трое погибли на фронте. Четвертый ранен, лежит в госпитале в Киеве.
Пишет, что добыл трофей — набор плотницких инструментов. Иные приезжают из Германии с радиоприемниками, часами. «Я же обзавелся рубанками и фуганками. Целый ящик. Еле от земли отрываю. Подлечусь, привезу домой… После нынешней войны плотницкое и столярное ремесло будут в большом почете».
Дедушку Тоадера я привел домой обедать с лужайки, что возле ветряных мельниц. Лежал вместе с бадей Василе Суфлецелу в густой траве, близ ветряка, спаленного молнией. Оба прислушивались к земле. То одним ухом, то другим.
— Я этим проводам ихним… верю, да не особо, беш-майор! А земля не подведет. Слышишь, как гудит и клокочет… У земли свой магнит, коровья образина!
Он искоса взглянул на меня — не засмею?
Видно, не хватало шариков у бади Василе. Человек грамотный, положительный, а прислушивается к стариковским бредням!
— Нет, Берлин, дед Тодерикэ… это Берлин!
За последние две тысячи лет верующие, наверно, столько раз не упоминали Иерусалим, сколько за последние несколько дней жители Кукоары германскую столицу. Она была у всех на устах. Повторяли вместо приветствия:
— Берлин! Берлин! Берлин!..
Чокались крашенками. Обнимались. Мирились те, кто враждовал почти всю жизнь.
— Наши-то справляют пасху в Берлине!
— Думаю, им сегодня выдали по чарке.
— Нужна им теперь водка!
— Станут они теперь терять время на нее!
— Там земля горит…
— Камня на камне не осталось.
— На праздник выдают водку! — настаивает бадя Василе.
Вертится карусель с четырьмя сиденьями, одно за другим. Парни отнимают платочки у девушек. Посылают их в сады. И посылают в лес.
Пчелы в желтой пыльце перелетают с цветка на цветок. С черешни на вишни, с вишен на черешни. Божьи коровки ползут по стояку карусели. Все так же, как десять лет назад. Как век, тысячелетия назад. И все необыкновенно. Людские лица, глаза, помолодевшие от счастья.
— Повезло молодым. Май совпал с пасхой. Два праздника сразу… И радость такая!
— Конец войне в Берлине!
— Да, да… Сегодня солдаты получат двойную порцию водки! — вздохнул бадя Василе.
— Василикэ… Пойдем, дядя нальет тебе стаканчик… За здоровье Митри.
— Пошли, дядюшка. В нынешнем году справляю пасху и без водки и без трезвой, левой руки!
Хохочут мужики. Но у них на лице — тень грусти. Шутка бади Василе не так уж безоблачна.
— Надолго запомнится эта пасха.
— И Первомай.
— Все забывается… Во сне вижу себя всегда с двумя руками…
— А мне все снится, что проваливаюсь в колодец…
— Не иначе, оженишься, Иосуб.
— Ха-ха-ха…
— Так, значит, хочешь стакан водки?..
— Давай, коли не шутишь.
— Что еще тебе, Василикэ: хлеб или калач?
— Можно калач. Он тоже лицо Христово.
Мужики добродушно смеются ответу бади Василе. Повторил еще раз слова своего детства, когда был пастухом, когда усыновил его Негарэ. Этого не забыть, не избыть.
Лейба идет рядом с дедушкой. Тоже толкует о Берлине. Лейба уверен, что все его зятья там. Его большая суконная кепка съехала на макушку. То и дело Лейба останавливается, снимает ее с головы и поглядывает на солнце. И на дедушку.