Мой Артек
Шрифт:
На фоне общей серьезности они представляли собой несколько легкомысленную четверку. Благовоспитанные девочки и из моего, и из других отрядов их осуждали. Мои коллеги-вожатые, с одной стороны, сочувствуя мне (ай-яй, какие трудные мальчишки), с другой стороны, порицали меня: нельзя, мол, их распускать.
Как найти тонкую грань между допустимыми и недопустимыми шалостями? Мне кажется, что эта сложная педагогическая проблема решается в известных обстоятельствах просто — если шалости никому не причиняют зла, почему же не разрешить детям быть детьми?
Если я чувствовала, что они начинают перехватывать «через край», напоминала:
— Ну что же вы, война ведь идёт…
Они опоминались сразу. Вечером
На педсоветах по поводу моих взаимоотношений с пресловутой четверкой коллеги неодобрительно покачивали головами, но все же нашаливших из других отрядов направляли «на исправление» в наш отряд: это было нечто вроде букетика иммортелей со стороны педсовета, так мне теперь кажется.
Время подтвердило мою правоту. Судьбы этих ребят складывались по-разному. У Арведа Паэорга жизнь оказалась пестрой, со срывами и взлетами, но он выстоял и преодолел все срывы, живёт в Таллине, работает художником-оформителем на производстве. Игорь Сталевский работает в Ростовской области, в совхозе. Юра Кулешов и Ваня Заводчиков стали учеными в сфере самой современной техники.
В те летние дни 1941 года определилось мое место в Артеке, я начала утверждаться в своих педагогических позициях. Сложились, как и у каждого пионервожатого, педагога, воспитателя, индивидуальные отношения с ребятами, они переходили из отряда в отряд, их доминантой было доверие и доброжелательность.
… Раннее утро. Просыпаюсь с помощью «внутреннего будильника» в своей крохотной комнатке — только койка и табурет у изголовья умещаются, а мне больше ничего и не надо. Выглядываю в окошко. Сквозь кроны яблонь и груш пробиваются первые лучи степного рассвета. Над Доном поднимается утренний парок. Острая мысль — как было бы здесь спокойно и дивно хорошо, если бы не война опять, как и каждое утро при пробуждении, пронзает меня. И исчезает, вытесненная мыслями о предстоящих утренних делах. Я сегодня дежурю по лагерю. Это значит, что сейчас же надо встать, поглядеть, проснулся ли мой отряд — он дежурит вместе со мной. Мальчишкам пора на кухню — нарубить дров, растопить плиту. Слышу — они встают, выходим вместе. Из другой дачки появляются умытые, в белых артековских блузках и шортах девочки. Блузки и шорты стираются в мягкой донской водичке каждый вечер, их у ребят по две смены. Галстуки каждый же вечер накручиваются на никёлированную спинку кровати — кто-то изобрел прекрасный простой способ держать их постоянно разглаженными. Как только мы осели на Дону, ребята стали прямо-таки щеголями, и щегольство чистоты и аккуратности стало артековской модой на все оставшиеся годы. Мода эта идет от Тоси: ее белая блуза и галстук служат всем нам образцом. Девочки всё же украшаются деталями вроде как-то по-особому заплетенных кос, по-спортивному подвернутых шортов, платочками в кармашках. В таком виде девочки моего отряда шествуют на кухню — в помощь постоянной кухонной бригаде. Эта бригада уже на месте — под руководством трёх-четырёх оставшихся нам в наследие от дома отдыха женщин — отличных поварих и официанток — дежурные ребята режут хлеб, крошат овощи, накрывают столы. Здесь все в порядке. Возвращаюсь из столовой в лагерь, бужу Борю Макальца — семь часов, пора!
— Вставай, вставай, вставай! — сигналит Боря. Лагерь просыпается, на каждое из дальнейших действий отведены считанные минуты: надо накрыть кровати, да так, чтоб комар носу не подточил. После завтрака я с санитарной бригадой пойду проверять и буду придираться — опрятные кровати и чистота в комнатах входит в общелагерное соревнование, от каждодневного порядка зависит первое место отряда;
В степи началась уборка хлеба, в пойменных садах и на бахчах надо убирать фрукты, виноград, арбузы. Старшие отряды — первый и второй — пойдут в поле, мой третий и следующий за ним по возрасту четвертый — в сад. Сегодня колхоз попросил в поле побольше ребят, старший вожатый сообщает об этом и командует:
— Добровольцы, вперёд!
Добровольцы могут быть, естественно, только из моего дежурного отряда, и тут происходит минутная заминка — кому же хочется добровольно идти в поле, если там — одно зерно, а тут в садах — яблоки, груши, сливы и, главное, виноград! Я шепчу «мушкетерам»:
— Между прочим, не мешало бы…
— Ещё чего, — шёпотом же отзывается Арвед Паэорг, или «Спец», прозвище идет оттого, что Арвед, если нужно кого-то похвалить, восклицает: «Спец!»
— Ох, не хочется, — признается Юра и хитрит: — да и дежурить ведь надо…
— Мало чего не хочется, — шипит Игорь, я так и знала, что поддержка придет с этой стороны.
— Третий отряд?.. — вопросительно обращается к нам старший вожатый.
— Ох и лодыри, ну и лодыри, — шепчу я.
Четверка выходит вперед, за ними остальные мальчишки и девочки тоже.
— Стоп, стоп, — уже возражаю я, — а кто дежурить будет?
Оставляем нескольких человек для дежурства, остальные пойдут в поле.
— Мо-лод-цы! — одобрительно скандирует лагерь.
После завтрака с общелагерной санитарной бригадой иду проверять палаты и за плохо прибранные кровати в тетрадке, в сложной сетке ежедневных оценок пытаюсь кое-кому их снизить. Дежурные по палатам мечут гневные взгляды — не на меня, на дежурного вожатого нельзя, не на виновников — с виновниками разговор будет потом, — а на проверяющих пионеров-санитаров.
— Несправедливо! За свой отряд болеете, оценки занижаете! — несутся обвинения. Мы, как представители арбитража, ведем себя непреклонно и ни в какие пререкания не вступаем — это ниже нашего достоинства. Но на коварство присутствующих, которые кидаются с запозданием поправлять косо лежащие одеяла, как бы не обращаем внимания — лишь бы все было в порядке, а сумма оценок в течение дня пять раз успеет измениться.
Потом провожаю ребят на работу и, если уж на поле едет с ними старший вожатый, мне туда ехать незачем, продолжаю надзор за порядком в лагере — на кухне, где моют посуду и где пробиваются первые признаки обеда; в прачечной, где нагревает воду наша прославленная, никаких трудностей не боящаяся, всеми глубоко уважаемая прачечная бригада — от нее зависят наше здоровье и чистота и, следовательно, красота. На оставшиеся два часа топаем с поредевшим отрядом в соседнюю станицу Суворовскую — рыть картофелехранилище. Рыть легко, грунт сухой и сыпучий, мы работаем быстро, и Сергей Иванович — председатель колхоза и участник гражданской войны, не попавший на эту войну потому, что еще на той потерял руку, и глубоко переживающий свое неучастие — хвалит нас.
— Тебя как зовут, девочка? Ну, тебя, которая постарше и без формы, — спрашивает он.
Я соображаю, что вопрос относится ко мне, и с чувством оскорбленного достоинства поясняю:
— Я не девочка, а пионервожатая, прошу обращаться ко мне на «вы». (Откровенно говоря, мне приятно, что Сергей Иванович, с первого дня войны надевший и ни в какую погоду не снимавший за участие в революции полученный боевой орден Красного Знамени, говорит мне «ты», но не при ребятах же!)
— Ох, извините, понимаю, — торопится Сергей Иванович, — так я хочу спросить — не придете ли вы к нам и завтра поработать?