Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
Иван присвоил одну из этих свечей, а также и иконку, нашарил замок, вышел на черный ход, навсегда покинув неизвестную квартиру, морщась от конфуза, который он пережил в ванне, и размышляя о том, кто этот наглый Кирюшка и не ему ли принадлежит шапка с ушами.
Шел он теперь медленно, потому что бежать у него сил уже не было. Очутившись вновь в гадком переулке, Иван Николаевич огляделся и убедился, что беглеца в нем нет. Заглянув на всякий случай в две подворотни, Иван сказал себе: «Стало быть, он на Москве-реке. Вперед!»
Следовало бы спросить, пожалуй, Ивана Николаевича, почему он полагает, что преследуемый
Через некоторое время Ивана Николаевича можно было увидеть на ступенях громадного гранитного амфитеатра на берегу Москвы-реки.
Купальный сезон еще не наступил, но здесь уже нашлись спортсмены-купальщики. Яркий фонарь освещал четырех молодых людей в красных плавках. Пятым был какой-то приятный бородач, полураздетый и курящий, сидящий возле рваной ковбойки и расшнурованных стоптанных сапог.
Вымотавшийся до последней степени Иван Николаевич решил выкупаться, чтобы, освежившись, с новыми силами продолжить поиски. Он быстро разделся, поручил свою одежду бородачу и ласточкой кинулся в воду. Дух перехватило у Ивана Николаевича, до того была холодна вода, и мелькнула даже мысль о том, что он не выскочит на поверхность. Однако выскочить удалось, и, отфыркиваясь и отдуваясь, с круглыми от ужаса глазами, [Иван Николаевич начал плавать]. Тело быстро привыкло к воде, и Иван Николаевич получил желанное облегчение, плавая в дурно пахнущей черной воде, в которой отражались световые зигзаги от береговых фонарей.
Наплававшись, Иван Николаевич вылез на гранитные ступени, посинев и покрывшись пупырышками, залязгал зубами и направился к тому месту, где оставил под охраной бородача свое платье.
Немедленно выяснилось, что с Иваном сыграли еще одну скверную штуку (и как сразу он не догадался, конечно, всё та же шайка с Патриарших): именно — похитили не только его одежду, но и самого бородача. На том месте, где была груда платья, остались только полосатые кальсоны, рваная ковбойка, свеча, икона и коробка спичек. Погрозив кулаком куда-то, Иван Николаевич облачился в то, что было оставлено негодяями. Ему, собственно говоря, было безразлично, во что одеться, не смущало его и то, что исчезло удостоверение Массолита, которое он носил всегда в кармане. Беспокоило его другое соображение: удастся ли ему в таком виде пройти благополучно по Москве? Могли пристать — все-таки странно как-то могло показаться прохожим… Могла произойти какая-нибудь придирка, задержка. А задержка никак не входила в планы Ивана Николаевича, имевшего в виду важнейшую цель — поимку консультанта.
Иван Николаевич оборвал пуговицы с кальсон внизу, там, где они застегиваются у щиколоток, в расчете на то, что, может быть, тогда кальсоны примут за летние брюки, напялил, подпрыгивая на холодном граните, ковбойку, и удалился от Москвы-реки, сказав самому себе:
— К Грибоедову! Он, конечно, там.
Иконку он спрятал в карман ковбойки, вместе со спичками и булавкой, длинную свечу зажал в руке.
Город уже жил ночной жизнью. В этом Иван Николаевич убедился, лишь только добрался до Остоженки. Пролетали в пыли, бряцая цепями, грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись, лежали мужчины, в открытых окнах
Опасения Ивана Николаевича оправдались: на него обращали внимание, и не раз, смеялись и оборачивались. Тогда он принял решение идти переулочками, там, где потемнее, где не так назойливы редкие прохожие, где не остановят босого человека с растрепанными после купанья волосами, в кальсонах, которые все же не стали похожими на брюки.
Иван так и сделал: углубился в таинственную сеть переулков у Арбата и пробирался под стенками, пугливо оглядываясь, прячась в подъезды, избегая перекрестков со светофорами, зданий посольств, у которых дежурили милиционеры.
В это время во всех окнах тяжелым мощным басом пел генерал Гремин о том, как он любит Татьяну.
Глава V
Что произошло в Грибоедове
Довольно большой кремового цвета двухэтажный дом, выстроенный более чем сто лет назад, не раз с тех пор перестраиваемый и ремонтируемый, находился на бульварном кольце в глубине чахлого сада, отделенного от тротуара кольца резною чугунной решеткой. В наши дни площадку перед домом заасфальтировали и в летние месяцы ее накрывали тентом, так что получалась обширная веранда.
Дом назывался «Домом Грибоедова». Говорили, что некогда он принадлежал тетке Грибоедова. Впрочем, сколько помнится, никакой тетки у Грибоедова не было, так что, возможно, что все рассказы литератора Клавдия Избердея, страшнейшего фантазера, о том, как вот, мол, в этом зале с колоннами Грибоедов читал тетке только что написанные сцены из своей известной комедии, представляют обыкновенные враки.
Но как бы то ни было, в настоящее время «Дом Грибоедова» находился во владении той самой литературной ассоциации «Массолит», секретарем которой и был Борис Петрович Крицкий, вплоть до своего появления на Патриарших прудах.
В комнатах верхнего этажа были размещены многочисленные секции «Массолита» с их канцеляриями и редакции двух журналов, которые редактировал покойный Крицкий, зал (тот самый, с колоннами) отведен был под конференции, а весь нижний этаж, разбитый на два больших зала, был отведен под писательский ресторан. К нему же относилась и веранда.
В половину одиннадцатого того самого вечера, когда Крицкий побывал на Патриарших, наверху, в «Доме Грибоедова», в тесной комнате томились двенадцать человек литераторов, собравшихся на заседание и ждущих опаздывающего Бориса Петровича.
Литераторы сидели на стульях, на столах, а один на подоконнике, и страдали от духоты. Окно в сад было открыто, но в него не проникала никакая свежая струя. Москва, накалив за день свой гранитный, железный и асфальтовый покров, отдавала теперь в воздух весь этот жар, и понятно было, что ночь не принесет никакого облегчения. Пахло луком из подвала теткиного дома, где работала кухня ресторана, и всем хотелось пить, все нервничали, были как разваренные.
Беллетрист Бескудников, тихий человек с внимательными глазами, одетый чрезвычайно прилично, вынул часы. Стрелка ползла к одиннадцати.