Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
— Ага,— прохрипел Иван,— вот какие шторочки завели в домиках, ага…— Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел, что оно покрылось потом, а глаза помутнели,— понимаем! Помогите! Помогите!
Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые стены не пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.
— Ад-ну… адну минуту, голову, голову…— забормотал врач, и тоненькая иголочка впилась в кожу поэта,— вот и все, вот и все…— и он выхватил иглу,— можно отпустить.
Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову
— Разбойники! — прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся куда-то в сторону, еще прокричал: — И был час девятый!..— но вдруг сел на кушетку…— Какая же ты сволочь,— обратился он к Рюхину, но уже не криком, а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно сказал:
— Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова 1943-е все сделал, чтобы спасти ее! Но… но победил ты меня, сын погибели, и заточили меня, спасителя.
Он поднялся и вытянул руки, и глаза его стали мутны, но неземной красоты.
— И увижу се в огне пожаров, в дыму увижу безумных, бегущих по Бульварному кольцу…— тут он сладко и зябко передернул плечами, зевнул… и заговорил мягко и нежно:
— Березки, талый снег, мостки, а под мостки с гор потоки. Колокола звонят, хорошо, тихо…
Где-то за стеной протрещал звоночек, и Рюхин раскрыл рот: стеганая стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась и беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она не заинтересовала. Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние громовые потоки и колокола, слышал пение, стихи…
— Ложитесь, ложитесь,— услышал Иван голос приятный и негрозный. Правда, на мгновение его перебил густой и тяжелый бас инженера и тоже сказал «ложитесь», но тотчас же потух.
Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив ладонь под изуродованную щеку. Стена сомкнулась. Стало тихо и мирно, и вверху на стене приятно стучали часы.
— Доктор… это что же, он, стало быть, болен? — спросил Рюхин тихо, смятенно.
— И очень серьезно,— ответил доктор, сквозь пенсне проверяя то, что написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что он очень нервный, вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек…
— Какая же это болезнь у него?
— Мания фурибунда,— ответил доктор и добавил: — По-видимому.
— Это что такое? — спросил Рюхин и побледнел.
— Яростная мания,— пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.
— Это, что ж, неизлечимо?
— Нет, думаю, излечимо.
— И он останется здесь?
— Конечно.
Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился Рюхину. Но Рюхин спросил заискивающе:
— Скажите, доктор, что это он все инженера ловит и поминает! Видел он какого-нибудь инженера?
Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:
— Не знаю.
Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поежился и добавил:
— Кто его знает, может быть, и видел какого-нибудь инженера, который поразил его воображение…
И тут поэт и врач расстались.
Рюхин вышел в волшебный сад
Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик… Он пил водку и чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше темной злобы на Пушкина и на судьбу рождалось в душе… {50}
Полет Воланда
Помоги, Господи, кончить роман!
— Об чем волынка, граждане? — спросил Бегемот и для официальности в слове «граждане» сделал ударение на «да».— Куда это вы скакаете?
— Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты.
Свист.
…и стая галок поднялась и улетела.
— Это свистнуто,— снисходительно заметил Фагот,— не спорю, свистнуто! Но, откровенно говоря, свистнуто неважно.
— Я не музыкант,— отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.
— Эх, ваше здоровье! — пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду.— Дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.
— Вы не возражаете? — вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.
— Нет, нет,— счастливо вскричала Маргарита {51} ,— пусть свистнет! Прошу вас! Я так давно не веселилась!
— Вам посвящается,— сказал галантный Фагот и предпринял некоторые приготовления. Вытянулся, как резинка, и устроил из пальцев замысловатую фигуру. Я глянул на лица милиционеров, и мне показалось, что им хочется прекратить это дело и уехать.
Затем Фагот вложил фигуру в рот. Должен заметить, что свиста я не услыхал, но я его увидал. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в мотоциклетке и треснул бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку, а в мутной пене плывут эскадронные лошади. Всадники же сидят на растрескавшейся земле группами.
— Нет, не то,— со вздохом сказал Фагот, осматривая пальцы,— не в голосе я сегодня.
— А вот это уже и лишнее,— сказал Воланд, указывая на землю, и тут я разглядел, что человек с портфелем лежит, раскинувшись, и из головы течет кровь.
— Виноват, мастер, я здесь ни при чем. Это он головой стукнулся об мотоциклетку.
— Ах, ах, бедняжка, ах,— явно лицемерно заговорил весельчак Бегемот, наклоняясь к павшему,— уж не осталась бы супруга вдовою из-за твоего свиста.