Мой бедный, бедный мастер…
Шрифт:
— Я извиняюсь, какие удостоверения? — спросил Коровьев, удивляясь.
— Вы — писатели? — спросила гражданка.
— Безусловно,— с достоинством ответил Коровьев.
— Ваши удостоверения,— повторила гражданка.
— Прелесть моя…— начал нежно Коровьев.
— Я — не прелесть,— ответила гражданка.
— Это очень жаль,— разочарованно сказал Коровьев и продолжил: — Неужели для того, чтобы убедиться в том, что Достоевский — писатель, нужно спрашивать у него удостоверение? Да возьмите вы любых пять страниц «Преступления и наказания», и без всякого удостоверения
— Пари держу, что не было,— ответил тот, ставя примус на стол рядом с книгой и вытирая рукавом пот на лбу.
— Вы — не Достоевский,— сказала гражданка, сбиваемая с толку болтовней Коровьева.
— Почем знать, почем знать,— ответил тот.
— Достоевский умер,— сказала гражданка, но неуверенно.
— Протестую,— горячо сказал Бегемот,— Достоевский бессмертен!
— Ваши удостоверения, граждане,— сказала гражданка.
— Помилуйте, это в конце концов смешно…— не сдавался Коровьев.— Вовсе не удостоверением определяется писатель, а тем, что он пишет! Почем вы знаете, какие замыслы роятся в моей голове? Или в этой голове? — И он указал на голову Бегемота, с которой тот тотчас снял кепку, как бы для того, чтобы гражданка лучше осмотрела ее.
— Пропустите, граждане! — нетерпеливо сказала она. Коровьев и Бегемот посторонились и пропустили какого-то писателя в сером костюме, в летней без галстуха белой рубашке, воротник которой лежал на воротнике пиджака, и с газетой под мышкой. Писатель приветливо кивнул гражданке и на ходу поставил в подставленной ему книге какую-то закорючку и проследовал на веранду за трельяж.
— Положение наше затруднительно,— сказал Коровьев Бегемоту,— нелепо, как быть…
Бегемот горько развел руками и надел кепку на круглую голову, поросшую чем-то очень похожим на кошачью шерсть.
И в тот момент негромко прозвучал над головой гражданки голос:
— Пропустите, Софья Павловна.
Гражданка с книгой изумилась; в зелени трельяжа возникла белая фрачная грудь и клинообразная борода флибустьера. Он приветливо глядел на двух сомнительных оборванцев, делая пригласительный жест.
Авторитет Арчибальда Арчибальдовича был слишком ощутимой вещью в ресторане, которым он заведовал.
Софья Павловна покорно спросила:
— Как ваша фамилия?
— Панаев,— вежливо отвел Коровьев.
Гражданка записала фамилию и подняла вопросительный взор на Бегемота.
— Скабичевский {281} ,— пропищал тот, почему-то указывая на свой примус.
Софья Павловна записала и эту фамилию и пододвинула книгу посетителям, и они расписались.
Коровьев против слова «Панаев» написал: «Скабичевский», а Бегемот против Скабичевского: «Панаев». Арчибальд Арчибальдович, поражая Софью Павловну, очаровательно улыбаясь, повел гостей к лучшему столику в противоположном конце веранды, у самой, играющей в боковом солнце, зелени трельяжа.
Софья же Павловна, моргая от изумления, долго изучала странные записи посетителей
Официантов Арчибальд Арчибальдович удивил не менее, чем Софью Павловну. Он лично отодвинул от столика стул, приглашая сесть Коровьева, мигнул кому-то, что-то шепнул, и два официанта засуетились вокруг столика и двух оборванцев, из которых один свой примус поставил рядом со своим порыжевшим ботинком на пол. Немедленно скатерть в желтых пятнах исчезла со столика, в воздухе взметнулась белейшая, как бедуинский бурнус, другая скатерть, и Арчибальд Арчибальдович уже шептал тихо, но выразительно, склоняясь к уху Коровьева:
— Чем прикажете потчевать?.. Балычок имею особенный… у архитекторского съезда оторвал…
— Вы… э… дайте нам… вообще закуску… э,— сказал благожелательно Коровьев, раскидываясь на стуле.
— Понимаю, понимаю,— склоняя гладко расчесанную голову, говорил Арчибальд Арчибальдович.
Увидев, как общается с весьма сомнительными посетителями шеф, официанты оставили всякие сомнения и поднажали. Они знали, что если Арчибальд Арчибальдович что-нибудь делает, то знает, что делает. Один официант подносил спичку Бегемоту, вынувшему из кармана окурок и всунувшему его в рот, другой звенел стеклом выставляемых у приборов рюмок, лафитников и тонкостенных бокалов, из которых так хорошо пьется нарзан, а забегая вперед, скажем… пился нарзан под тентом грибоедовской веранды.
— Филейчиком из рябчика могу угостить…— музыкальным шепотом говорил Арчибальд Арчибальдович.
Гость в треснувшем пенсне совершенно одобрял предложения командира брига, благожелательно сверкало стеклышко его пенсне.
Обедающий за соседним столиком известный беллетрист Петраков-Суховей с супругой, доедающий свиной эскалоп, со свойственной всем писателям наблюдательностью заметил ухаживания Арчибальда Арчибальдовича и очень удивлялся. А супруга его, почтенная дама, просто приревновала пирата и даже ложечкой постучала… пора, мол, и мороженое подавать! В чем дело?
Однако, послав Петраковой обольстительную улыбку, Арчибальд Арчибальдович направил к ней официанта, чахоточного вида тощего человека, а сам не покинул своих посетителей. Ах, умен был Арчибальд Арчибальдович. И наблюдателен, пожалуй, не похуже, чем и сами писатели. Он слышал о сеансе в Варьете, слышал — и мимо не пропустил слово «клетчатый»… догадался о том, кто его посетители! А уж догадавшись, конечно, ссориться с ними не стал. Софья Павловна тоже хороша! Вздумала преграждать им путь на веранду!.. Да, впрочем, что с нее спрашивать!
Надменно тыча ложечкой в раскисавшее сливочное мороженое, Петракова-Суховей злыми глазами глядела, как столик перед двумя, одетыми как шуты какие-то, обрастал яствами. Вымытые до блеска салатные листья торчали из вазы со свежей икрой, миг… и появилось на специально пододвинутом отдельном столике запотевшее ведерко…
Лишь убедившись в том, что сделано по чести, лишь тогда, когда в руках официанта прилетела сковорода, на которой что-то ворчало, Арчибальд Арчибальдович позволил себе покинуть двух загадочных посетителей, да и то предварительно шепнув: