Мой бедный Йорик
Шрифт:
В коридоре Аня увидела худощавую фигуру доцента Каркаротенко. Он громко спорил с полной курчавой девицей. Девица была с ее курса, но фамилию курчавой Аня могла вспомнить только с подсказкой.
– Еще раз повторяю, – уже устало говорил Каркаротенко, – пока не поздно, поменяйте тему диплома. Время есть, больше половины заочников еще и не приступали к дипломному сочинению.
– Эта тема моя, и ничего я менять не буду, – упрямо отвечала курчавая.
– Послушайте, Синявина, если вам хочется писать диплом по Владимиру Соловьеву, ради бога. «Публицистика Соловьева последнего десятилетия XIX века» или еще как. Вы сами послушайте, так сказать, отстранитесь и послушайте, какую тему вы выбрали. «Любовь как эротический пафос в философии Владимира Соловьева»!..
– По-моему, прекрасно звучит! – парировала курчавая.
– По-моему тоже, но не для факультета журналистики. «Любовь как эротический пафос»! При чем здесь журналистика?
Аня остановилась перед расписанием, сама же с любопытством ждала ответа Синявиной.
– Разве журналистика не пишет про любовь? – спросила с торжеством в голосе заочница.
– Журналистика писала раньше про доильные аппараты, – проговорил Каркаротенко, находясь уже на первой стадии закипания, когда со дна поднимаются мелкие пузырьки. – Сейчас пишет про бордели, искусственные груди, фаллоимитаторы. Но никто никогда не защищал диплом по доильным аппаратам и не будет рассказывать перед комиссией об организации борделя или применении фаллоимитатора!
Каркаротенко был очень убедителен, потому что говорил о наболевшем, то есть не о фаллоимитаторе, конечно, а о пути, по которому движется современная российская журналистика. Краем глаза Аня увидела, как Синявина растопырила пятерню. Казалось, что она сейчас вопьется длинными когтями в неуступчивого доцента. Но рука ее опустилась в пакет и извлекла оттуда толстенную папку.
– Вот! Сто пятьдесят страниц…
– Он уже написан! – воскликнул пораженный Каркаротенко, который никогда еще не видел таких огромных дипломных работ. – Сто пятьдесят!
– Осталась последняя глава, заключение, список литературы…
Доцент взял в руки папку и крякнул, как штангист во время неудачного толчка.
– Только не думайте, что здесь пересказ чужих мыслей, – предупредила его Синявина. – Я вложила сюда очень много собственного, пережитого, авторского…
– Синявина, посмотрите, пожалуйста, на Лонгину, – оказалось, что Каркаротенко знал Анину фамилию. – Вон она стоит у расписания…
Аня повернулась к беседующим и поздоровалась самым глупым образом, как может поздороваться с экскурсией экспонат, когда на него укажет экскурсовод.
– Уверен, что у нее куда больше опыта в вопросах «эротического пафоса», чем у вас, – Каркаротенко нанес оппонентке очень болезненный укол. – Но Лонгина, в отличие от вас, уверен, выбрала нормальную журналистскую тему…
Ане стало так неудобно, словно про нее только что сказали: «Вот стоит замечательная шлюха, а корчит из себя рядовую студенточку». Она не стала слушать, чем закончится этот спор, а побежала в сторону деканата.
Был ли у нее опыт в «эротическом пафосе»? Откровенно говоря, очень средний, а для девушки с ее внешними данными почти нулевой. В понимании «эротического пафоса» следовало применять метод индукции, то есть двигаться от частного к общему. Но у Ани было слишком мало частных примеров, чтобы строить на них общие выводы.
Однажды Аня ехала на пригородном поезде в Комарово. Напротив сидела крашеная блондинка средних лет, судя по манерам, поселковая продавщица. Она была слегка навеселе и продолжала время от времени прикладываться к баночке джина с тоником. Ни с того ни с сего, глядя в окно на платформу очередной станции, женщина сказала вслух:
– Представляешь, как бывает? Тридцать пять годов жила себе с мужиками и считала себя женщиной…
Она так пристально смотрела на платформу, что Аня тоже выглянула в окно. Мимо проплыли буквы «Солнечное».
– Оказалось, что я была совсем не женщиной…
– А кем? – спросила Аня, приготовившись слушать историю очередной сумасшедшей.
– Бабой, колодой. Нет, я получала удовольствие от мужиков, любила их, паразитов. А было у меня их достаточно. Каких только чертей ко мне не ходило! Всяких… Был даже инвалид один, безногий. Считала, значит, я себя нормальной, здоровой бабой…
Это была еще та «Крейцерова соната»!
– Как-то зашел к нам в райпо такой невзрачный мужичок, из командировочных. Тогда у нас порт только начинали строить. Я на него даже не взглянула бы. Но, раз незнакомый, перебросилась с ним парой фраз для порядка. Замечаю, стал ко мне клеиться. Меня сначала аж зевота одолела. Куда, думаю, лезет – ни кожи, ни рожи. У меня как раз перед этим Володька был. Здоровенный мужик, бабник, лоботряс… А тут такое сравнение! Я его сначала вежливо послала, а он как-то не поспешил. Подумала я, подумала. С Володькой мы недели две как расстались полюбовно, короче, бросил он меня и музыкальный центр упер. Пусть, думаю, будет… «Еще одна осталась ночь у нас с тобой, еще один раз прокричу тебе: „Ты мой!“»… Танечка Буланова так поет. Вот я и прокричала! Не поверишь, подруга, все было вроде как обычно, а у меня волосы дыбом встали, я куда-то там улетела, полетала, а потом опять в свою кровать бухнулась! Как будто раньше ничего у меня не было! Ты меня понимаешь? Я его под утро, пока он дрых, специально изучала, как ученый. Ничего особенного, даже хуже! Что же это такое? У меня с тех пор совсем другая жизнь началась! Он мне мир, получается, открыл. Я-то не подозревала, что такое возможно. Ведь ради одного этого, подруга, жить стоит. Вот что это было со мной, скажи?
Тогда Аня не знала, что ответить. Теперь бы сказала: «Эротический пафос!» Услышав простой и откровенный рассказ случайной попутчицы, Аня тогда задумалась про свои отношения с Иеронимом, почитала кое-какую литературу, посмотрела несколько популярных телевизионных передач, усвоила несколько банальностей. Но не успокоилась. Райповская баба заронила в ней сомнения насчет счастливого супружеского ложа. Каким образом решала бы Аня проблему «эротического пафоса», неизвестно, потому что Иероним в это время как раз стал меняться буквально на глазах, и другие проблемы заслонили эту.
Руководителя диплома Аня искала совершенно напрасно. Она сразу поняла, что Солохин ничего не успел прочитать, но боялся в этом признаться. Он долго говорил на общие темы, а под конец так разошелся, что стал критиковать Анину вторую главу. Обычно в таких случаях Аня отмалчивалась и только согласно кивала головой, но на этот раз она решила поймать старого болтуна.
– Николай Валентинович, правильно я поступила, обратившись во второй главе к американскому теоретику газетного оформления Генри Миллеру?
– Очень похвально, что вы используете в своей работе зарубежные источники, – обстоятельно начал отвечать Солохин. – У американских теоретиков печати несколько тенденциозный взгляд на оформительское дело. Генри Миллер, в частности, недооценивает роль «разворота» в современной газете…
Старый врунишка! Получи вот за мелкую ложь!
– Простите, я немного запуталась, – засмеялась Аня. – Только что читала в метро «Тропик Рака» Генри Миллера и вот перепутала. Миллер – это же классик «эротического пафоса» в современной литературе! Извините меня, Николай Валентинович… Генри Миллер точно недооценивает роль «разворота».