Мой брат Том
Шрифт:
— Локки убьет тебя, Пег, — устало сказал ей Том. — Лучше иди домой.
— Нет, нет… — Пегги подняла руку и осторожно дотронулась до этого вспухшего, изуродованного лица.
Она не спрашивала, как было, чем кончилось, — совсем не о том были ее мысли. Том тихонько отстранил ее и снова сказал:
— Ради всего святого, Пег, иди домой. Я не хочу, чтобы ты так рисковала.
Она кивнула, как послушный ребенок, но глаза ее смотрели все так же испуганно, и не только потому, что ее ужаснул вид Тома; нет, она думала, что же теперь будет с нею, с ними обоими — ведь она уже сегодня весь вечер просидела взаперти у себя в комнате и, чтобы прийти сюда, вылезла через окно, а теперь ей нужно вернуться тем же путем, незамеченной. В тот вечер мы так и не узнали, удалось ли ей это, но зато на следующий день весь город заговорил о том, что Локки Макгиббон подкараулил дочку у дома поздно вечером и отхватил ей волосы до самых корней. Оставалось только поблагодарить судьбу за то, что во время короткой встречи Тома с Пегги их не застиг наш отец: он бы тоже наверняка привел в исполнение свою угрозу и сорвал нас с насиженного места, не думая о последствиях для семьи, как не думал об этом Локки, мучая тех, кого, казалось, так нежно любил.
16
Вражда хуже обиды, потому что это та же обида, но пообмявшаяся, ушедшая вглубь и затаившаяся, собираясь с силами. Отношения между нашей семьей и семьей Макгиббонов, осложненные последними событиями, были теперь откровенно враждебны, и все-таки я смутно надеялся, то ли что Локки одумается и прекратит затеянную им тяжбу с Дорменом Уокером (за которым стоял мой отец), то ли что отец найдет способ остановить брожение опасной закваски. Но я был еще молод, болезненно чувствителен ко всему, что могло вызвать боль, и не понимал, что ни отцу, ни Локки не дано зачеркнуть прожитую жизнь. Нет такого тормоза, который мог бы затормозить чью-то волю, нет такого механизма, что помешал бы человеку бессмысленно губить ближних и самого себя.
У нас дома держалась напряженная атмосфера тягостного, молчаливого ожидания. Но все-таки мама, пустив в ход могучую, грозную силу женского влияния, сумела отчасти утихомирить отца. Мама плакала тайком, когда увидела лицо Тома, не из-за синяков и кровоподтеков на этом лице, а из-за нелепого стечения обстоятельств, уже послужившего причиной стольких бед. Том был угрюм и задумчив, непривычно смирен, ходил каждый день в отцовскую контору и занимался там делами, как будто внутри у него все спокойно. Но мы знали, что у него душа не на месте, хотя бы потому, что Пегги Макгиббон нигде не показывалась — томилась в заточении, остриженная овечка.
Прошло три недели, ничем не запомнившиеся мне, если не считать, что в мире происходили события, которые уже не могли не затрагивать нас всех. Австрия была накануне аншлюса, по улицам английских городов шли демонстрации с требованием дать оружие законному правительству Испании, а Чемберлен [14] только что объявил, что Англии нет дела до гитлеровских угроз Чехословакии, маленькому государству на восточных задворках Европы.
Все это я хорошо помню: я тогда старался не спускать с Тома глаз и знал, что он больше не ходит к старому Гансу Драйзеру. Но сам я встречал Драйзера каждую неделю на собраниях недавно основанного у нас Общества любителей искусства и науки. Я туда ходил за материалом для газеты, а старый Ганс был одним из самых рьяных членов общества, являлся на собрания с томиком Гете под мышкой и без долгих просьб читал целые страницы вслух. Ганс давал мне для Тома последние номера политических ежемесячников и еженедельников, где красным карандашом было жирно отчеркнуто самое важное. С них, вероятно, началось и мое политическое воспитание, хоть тогда я не отдавал себе в этом отчета. Том читал все; собственное горе не сделало его глухим к горю других людей. Немцы бомбили Барселону, и об этом говорили как о трагедии — в то время бомбежки беззащитных городов еще не стали привычным делом.
14
Чемберлен, Невилл — английский государственный деятель, в 1937—1940 гг. — премьер-министр Англии.
Суд должен был разбирать жалобу Локки в конце февраля, и, хотя интерес к поединку двух враждующих сил уже успел поостыть, все же на галерею для публики немыслимо было попасть без знакомства.
Помещение нашего окружного суда примыкало к одной из пивных Данлэп-стрит, и к середине дня застоявшиеся пивные запахи стали проникать в зал сквозь деревянные стены. Но мне кажется, этот смрад австралийской преисполни бодрил отца, настраивал его в нужном тоне.
Само дело было довольно обыденным, остроту ему придала развязка.
Судебная процедура в австралийском суде не отличается от судебной процедуры в английском, разве только тем, что она вся заимствована. Но понятия о джентльменском поведении во время процесса совпадают не вполне, в этом смысле судебная камера маленького австралийского городка не то, что судебная камера где-нибудь в английской провинции. Мой отец не стремился тут к чопорной сдержанности англичанина и охотно давал себе волю на австралийский лад; его реплики и замечания судье делались подчас в таком тоне оскорбительного превосходства, что я удивлялся долготерпению судьи Мастерса («Типичная для Австралии помесь судейского крючка с политическим интриганом», — говорил о нем отец), который слушал все это, слегка возвышаясь над нами на своей маленькой деревянной кафедре. Впрочем, было известно, что судья Мастере никогда не забывал пропустить стаканчик, отправляясь на судебное заседание, где должен был выступать отец; это придавало ему миролюбия, и он только иногда вздыхал, иногда бросал на отца усталый взгляд, а иногда досадливо говорил ему: «Да уж ладно — не возражаю».
На этот раз отец с самого начала прибегнул к испытанной адвокатской тактике — сосредоточить внимание на формальной стороне, а не на существе дела. Вероятно, только на юридическом поприще он был способен подчинить свой нравственный догматизм здравому смыслу, хотя бы внешне. Он начал с заявления, что Дормен Уокер не может быть ответчиком по данному делу, поскольку он, Дормен Уокер, действовал лишь в качестве уполномоченного Австралазийской компании страхования от огня, а поэтому иск, предъявленный лично к нему, является необоснованным, если только уважаемый коллега, представляющий интересы истца, не предполагал поставить вопрос о нарушении общих норм.
— Что, что? — удивился судья Мастере. — Поясните вашу точку зрения, мистер Квэйл.
— Мою точку зрения? — сухо переспросил отец. — Вы хотите сказать, точку зрения закона?
— Я хочу сказать, вашу интерпретацию нашего закона, — сказал Мастере, пытаясь спастись от отца, загнав его в небольшое английское гетто.
— Наш закон, — сказал отец, — имеет в своей основе английское обычное право.
И дальше он разъяснил, что под нарушением общих норм закон понимает несоблюдение обязанности человека воздерживаться от причинения ущерба ближнему, тогда как при нарушении контракта речь идет лишь об уклонении от конкретных обязательств, предусмотренных документом, подписанным двумя договаривающимися сторонами.
— Что же из этого? — спросил судья.
— Мой клиент, по сути дела, не является одной из договаривающихся сторон, а потому не может быть обвинен в нарушении контракта; следовательно, остается предположить, что уважаемый коллега, представляющий интересы истца, имел в виду обвинить моего клиента в пагубной поспешности или в чем-либо еще, что могло бы быть квалифицировано как нарушение общих норм…
— Что за нелепость! — воскликнул Дж.Ч.Страпп.
Но не так-то легко было выбить из рук отца юридический аргумент, позволяющий высмеять противника. Красный от жары, но застегнутый на все пуговицы своего альпакового пиджака, он свирепо наслаждался возможностью позабавиться на счет той Австралии, что в этом зале смотрела на него сверху, снизу, со всех сторон.
— Не осмеливаясь подвергать сомнению глубокие юридические познания моего австралийского друга, не допускаю, что он мог возбудить против моего клиента судебное преследование за нарушение контракта, не им заключенного.
Отец явно старался повернуть дело так, чтобы противником Локки оказался не пигмей (Дормен Уокер), а великан (Австралазийская страховая компания).
— Кто подписывал контракт? — спросил судья.
— Подписывал мой клиент, но лишь как представитель компании, а не как ее глава.