Мой брат Юрий
Шрифт:
По правде сказать, оно бы и неплохо — сладить прогулку в лес, набрать по корзине грибов или просто побродить по ельнику и березнику, незамутненным воздухом подышать. Оно бы и неплохо, но я еще накануне условился с дружками, что в воскресенье пойдем в соседнюю деревню Горлово. Были у хлопцев там знакомые девчата, и намечалось некое мероприятие: что-то вроде посиделок с небольшой выпивкой, танцы под гармошку.
Но братья мои, коли уж загорелись, на своем настоят: пойдем и пойдем — и все тут! Вот и дождь как раз выпал, так что грибы должны
Мама попробовала вступиться за меня:
— Чего пристали к человеку, оглашенные? Ишь ты, в лес им загорелось. Там вон, люди говорят, до сих пор мины попадаются. Налетите еще...
— Мы что — в первый раз? — резонно возразил Юра. А Борис и еще масла в огонь подлил:
— Нам мины не страшны. С нами солдат пойдет.
Эта грубая лесть и сразила меня окончательно. Поломавшись малость, все же сдался я.
— Ладно, готовьте корзины. Так и быть, сходим.
«К девчатам,— подумал про себя, успею и вечером. В самый раз попаду». С тем и ушел на линию.
Показалось мне, или в самом деле то было? — что, когда забрался я на самую верхушку столба, чуть покачнулся он. Может, ветер шалый, а может, от высоты ощущение такое...
«Подгниваешь, старина, пора на покой»,— по-свойски похлопал я столб по макушке. Мимолетно промчалась в голове мысль, что задерживаться на верху рискованно, что вот обрублю провода и тотчас соскользну вниз.
Проворно достал из кармана щипцы-кусачки, отрезал от чашечек — один за другим — все провода и, не мешкая, пошел на спуск.
Вот тут-то столб и рухнул. Я только слабый треск услыхал — попытался спрыгнуть на четвереньки, спружинить. И не успел.
Земля была высушена солнцем до предела, плотно утрамбована. Упал я боком, неловко, и столб ударил меня по ногам.
Потом я потерял сознание...
Теперь-то вот, в больнице, ясно мне, что забираться на этот столб не следовало, что основание его сгнило давным-давно и что держался он, как на тросах, на проводах. До тех пор держался, пока их не обрубили.
Теперь-то мне это ясно. Не случайно, видать, всплывает в памяти старая поговорка о том, что каждый из нас задним умом бывает крепок.
В самом деле: разве трудно было, пока «кошки» не были еще на ноги надеты, пока сам на земле стоял, проверить этот столб на крепость?
А солнце в тот день палило нещадно. Уже здесь, в больнице, мне рассказали, что очень долго провалялся я в беспамятстве под жуткими лучами этого солнца, что первую необходимую помощь оказали мне слишком поздно. И вот результат: началась газовая гангрена.
— Будем ампутировать ногу,— сказала мне женщина-хирург тоном, исключающим всякие возражения.
Обидно, черт побери! Два с лишним года войны провел я в башне «тридцатьчетверки». Снаряды и пули миловали меня. Как-то раз наш танк наехал на минное поле. Что скрывать? Душа в пятках была. Но и там обошлось, пронесло.
А здесь на вот тебе!
Испортил я ребятам поход за грибами, а дружкам — веселую прогулку в Горлово, к девчатам.
В окне торчит стриженная наголо белобрысая голова.
— Привет, Валь!
Свидание с больными дозволяется родственникам не каждый день. Юра нашел лазейку.
Убедился, что в палате никого, кроме меня, нет, перебросил через подоконник босые ноги, присел на краешек койки. Сидит осторожно, не дыша почти: случайным движением боится причинить мне боль.
— Как дела? — спрашивает он по-взрослому.
Я усмехаюсь невесело:
— Хуже некуда. Резать ногу будут.
Он вздыхает — печально, глубоко.
— Знаешь, Валька, это ведь не так уж и страшно. С одной ногой сколько хочешь живут. Конечно, по столбам теперь лазить ты не будешь, но что-нибудь другое делать научишься.
Я молчу — боюсь сорваться, вспылить? А что и скажешь? Те же самые утешительные слова слышу я каждый день от Толстиковой, той самой женщины-хирурга, которая собирается оставить меня без ноги. От этих вот слов, пропитанных сладкой ложью, становится мне так жаль себя, так невыразимо жаль... Что ж вы толкуете, дорогие мои люди, ведь мне еще и двадцати двух нет...
— Я вот книжку одну прочитал. Мировая книжка! Знаешь, про летчика. Он без обеих ног остался, а все равно воевал, летал на истребителе. И Золотую Звезду Героя получил. Вот! Маресьев его фамилия.
— Врут это, Юрка, или ты заливаешь. Не мог летчик на истребителе без обеих ног летать. Я-то повоевал, кое-что видел...
— А вот и не врут, а вот и правда. Я тебе эту книжку принес.
Он достает из-за пазухи затрепанный, перебывавший, думать надо, в десятках рук номер «Роман-газеты».
— Вот, почитай. Сам увидишь, что все будет правда.
— Ты, Юрка, лучше у бати махры попроси. Принеси мне стаканчик. Муторно без махры.
Он уходит так же, как и вошел,— через окно. Книга лежит на тумбочке, и, по правде сказать, читать ее мне вовсе не хочется.
— Так как же, Валентин Алексеевич?
— Ногу резать не дам.
— Но, подумайте, неприятности могут быть и еще больше.
Хирург начинает горячо убеждать меня в чем-то, пересыпает свою речь мудреными, непонятными словами. Голос мягкий, обволакивающий — в голосе можно утонуть. И хотя я понимаю с пятого на десятое, но чувствую, что могу уступить, сдаться, и, чтобы не случилось этого, повторяю как заведенный :
— Все равно не согласен... Не дам.
Хирург, симпатичная и очень настойчивая женщина, грустно качает головой. Мне ясно: дело мое совершенно плевое, и все же твержу, твержу почти в забытьи:
— Не дам, не согласен. Лучше умру...
— Ладно, посмотрим.
Хирург уходит.
Потом меня везут в операционную палату.
...Усыпляли, кололи, пилили что-то. И раз и два. Очнулся я на столе: потолок надо мной белый, и ни на бок, ни на спину повернуться не могу: какой- то груз прицепили к ноге. Но — слава богу! — цела она, то есть не отпилили.