Мой брат Юрий
Шрифт:
Плуг на краю загона стоит сиротливо, лемехами на солнце поблескивает. Отдыхает пока.
А женщинам отдыхать некогда.
— Ой, бабоньки, не могу больше.
Тетя Нюша Белова опустилась на землю, схватилась рукой за сердце. Широко раскрытым ртом жадно ловит воздух.
К этому привыкли. Такое от голода, от устали ежедневно случается: то одна в борозде упадет, то другая.
Женщины, не оглядываясь, бредут дальше. И только бригадирша, баба суровая и требовательная, изрекает с наставительной укоризной:
— Не тебе ли я, Нюшка, говорила: насыпай зерна в решето помене. Надорвем пупки все
А когда продвинулись женщины вперед, вернулась бригадирша к Беловой, тронула за плечо:
— Ты, Нюр, пожуй зернышек — и пройдет все. С устатку это у тебя, с голодухи. Возьми горстку, пожуй — дозволяю я.
Тетя Нюша открыла глаза, испуганно и несогласно покачала головой: пожевать возьмешь горстку — ан другую в карман захочется схоронить. А семена, до единого зернышка, на учете все. И строгость по военному времени необыкновенная...
— Подымусь я сейчас. Оклемаюсь на ветерке.
— Ну-ну,— туповато говорит бригадирша и тяжелыми словами, на мужицкий манер, почем зря костерит Гитлера. За каждую бабу у бригадирши душа болит. От них, от баб, зависит ноне, быть урожаю по осени али всему Клушину ноги протянуть.
Поднялась на ноги тетя Нюша, помаленьку и других нагнала.
— Отошло?
— Уж и не знаю, Тимофеевна. На сердце тревожно что-то, дурную весть подает. Неужто с Володей что...
— Брось, не греши. Как раз беду накличешь.
— Так ведь молчи не молчи, а об этом всегда помнишь.
— Я и сама вся извелась. Что там, дома-то? Хорошо, коли Юра из школы вовремя пришел. А если задержали их, или с ребятами заигрался? На Борьку знаешь какая надежда. Вчера пальцы ножом чуть не отхватил. Кровищи выхлестало!.. Спасибо доктору военному — ловко так забинтовал. А в тот день стекла выкатал. Увидал бы отец — задал бы трепку, где его, стекло-то, достанешь нынче?
— Ох, доля наша бабья...
— В печку не полез бы, жаром побаловаться. Избу спалит и сам сгорит.
...Падают, падают в неглубокие борозды из скупых горстей семена.
Долог вешний день до вечера.
Через много лет…
В знойном мареве тонет голубое небо. Цветет лен...
Жарким летом семидесятого года сидели мы с тетей Нюшей на крылечке ее дома и вспоминали, вспоминали... Говорила больше она, я слушал.
— Когда молодым рассказываешь, как работали тогда, не верят. Нонче, батюшка мой, машинами все делать привыкли. Страсть сколько этих машин в совхозе!
Годы состарили ее, мамину подругу, но по-прежнему подвижная, даже на пенсии не могла усидеть она без дела.
— Вот созреет лен — теребить пойду... А знаешь, Валентин, недаром я тогда, на поле-то, беду почуяла. Сердце правду вещало. Вскорости, батюшка мой, и письмецо пришло. Товарищ Володи моего из госпиталя прописал: ранен, мол, тяжело ваш Володя. Так-то ранен, что и написать сам не может...
Володя Белов, друг моего детства, моей юности, вернулся с фронта без руки, с тяжелыми ранениями и вскоре умер. Такая уж выпала тете Нюше грустная доля: первую похоронку получила в селе она — на мужа, на Ивана Даниловича, похоронку, и последним, кого из сельских парней убила война, был ее средний сын Володя.
— Вот и Юрушка ваш...
А лен цветет, и, нещадное, жарко палит солнце.
И Володя Белов, и наш Юра очень любили солнце и цветущий лен. Наверно, мы оба подумали об этом, потому что тетя Нюша вспомнила вдруг старое поверье:
— Кто во льне растет, льняную одежду носит, льняным полотенцем по утрам вытирается — тот хвори не ведает.
Хвори они не ведали. Я не помню, чтобы Володя Белов жаловался когда-либо на болезни, я знаю наверняка, что нашего Юру и легкая простуда не трогала.
...Прощаясь с тетей Нюшей, я пообещал наведаться еще.
Все дальше от ее дома уводила меня полевая тропинка.
Мне еще предстояло встретить друзей моего и Юриного детства. В совхозе работают Нина Белова, Зоя Загрядская. Знатным трактористом, кавалером многих наград стал Иван Александрович Зернов — тот самый Ваня Зернов, вместе с которым Юра запускал воздушных змеев и делил одну парту в школе. А Клушино наше уже не колхоз, а центральное отделение совхоза «Гагаринский». Тут и о том кстати будет сказать, что вскоре после Юриного полета харьковские трактористы прислали в Клушино трактор. Сверхплановый, именной, предназначался он лучшему механизатору совхоза, и вручили его по праву Ивану Александровичу Зернову.
В тот свой наезд в Клушино, летом семидесятого, познакомился я с одним интересным, в какой-то степени новым для себя человеком, уроженцем Чувашии. В его квартире рассматривал альбомы с фотографиями. На одной, среди студентов Ма-риинско-Посадского лесотехникума, в двух худеньких пареньках можно было узнать будущего космонавта Андрияна Григорьевича Николаева и будущего директора совхоза « Гагаринский» Владимира Михайловича Верхилеева. Фотография была сделана в сорок шестом, в первом послевоенном году. Полтора десятилетия отделяли нас тогда от первого космического полета, и конечно же в те дни скромные студенты-лесоводы не задумывались над тем, как круто повернется их судьба. Не задумывались, что одному из них придется не единожды поднимать с Земли звездный корабль, а другому — руководить совхозом на родине первого космонавта.
Он, Верхилеев, тоже знал Юрия Алексеевича, не раз встречался с ним, разговаривал.
И встречи с друзьями детства, и встречи с ним, думается, должны оставить какой-то след на страницах этой книги.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МЫ ЖИВЕМ В ГЖАТСКЕ
ГЛАВА 1
Возвращение
Полевая сумка и пилотка
Они хорошо помнились мне, улицы районного города Гжатска. Помнились аккуратными деревянными домиками за зелеными палисадниками: по весне расцветали в палисадниках сирень и черемуха, белыми лепестками распускалась акация; поздним летом пышные георгины и мальвы вспыхивали под окнами. Помнились шумным, в вечерние часы, оживлением: после рабочего дня люди выходили погулять, подышать чистым воздухом, настоянным на запахах липы и тополя. Помнились дразнящими вывесками и витринами сравнительно богатых довоенных магазинов.